Мускат - Кристин Валла

— Так ты заметил?

— А как же!

Она покраснела, и это польстило его самолюбию.

— Я прочитала роман, который ты посоветовал.

— Ну и как он тебе понравился?

— Прекрасная книга!

— Вот видишь!

— Но мне кажется, что я не совсем его поняла.

— Так и должно быть. Магический реализм.

— Магия?

— Его и не нужно понимать, так это задумано.

Она склонила голову набок и устремила взор мимо его плеча, как всегда это делала.

— Ничего, если я позволю себе рекомендовать тебе еще одну книгу? — спросил он ее.

Он протянул ей маленькую потрепанную книжечку, которую уже давно носил с собой в сумке. Она удивленно прочла фамилию на обложке.

— Это ты написал?

— Да. Я писал ее всю жизнь. Вообще-то я и сам не знаю, закончена ли она или нет.

— Это тоже магическое?

Он улыбнулся, но с испугом обнаружил, что видит все как сквозь дымку, словно жизнь вдруг подсунула ему затуманенные очки.

— Профессор? — произнесла она вопросительно и пристально посмотрела ему в лицо. — Может быть, ты плохо себя чувствуешь?

Профессор склонил голову и вздохнул так, словно готов был испустить дух.

— Сеньорита Клара, — сказал он, словно смиряясь перед неизбежностью, — по-моему, ты — моя судьба.

Слова эти вырвались из его уст камнепадом и всей своей тяжестью рухнули на дно пропасти, которая пролегла между ними. Она продолжала глядеть на него непонимающим взглядом, неспособная осмыслить значение того, что он только что сказал. Конечно же, она не поймет, хотя бы он повторил это десять тысяч раз!

— Но этого ты не можешь знать, — вымолвила она почти беззвучно.

— Знаю, — сказал он. — Я ждал тебя всю жизнь.

Он вновь взглянул ей в лицо, и Кларе Йоргенсен почудилось, что мир вокруг переменился, с ним происходило превращение. Словно кто-то накинул на все прозрачное покрывало. Габриэль Анхелико бросил на нее взгляд, полный страха и раскаяния, и по спине у нее вдруг пробежали мурашки. Тогда он повернулся к ней спиной и пошел прочь. Последним, что она услышала, был звук тяжело хлопнувшей массивной двери, которая отскочила под действием собственной тяжести и закачалась на петлях, отстукивая удары, похожие на нетерпеливое биение вселенского сердца.

~~~

Уильям Пенн жил на берегу моря в белом каменном доме с верандой. Веревки, на которых у него висел гамак, были перевиты побегами комнатных растений, а окна были затянуты москитными сетками и закрывались ставнями. За домом имелся сад, и поначалу он поливал лужайку и виноградные лозы, но потом устал бороться с нескончаемой засухой. Песчаный пляж без устали наступал, вгрызаясь в зеленый покров равнины, и сад давно засох, превратившись в прах. Вместо сада он обзавелся комнатными растениями, и в домашней тени они спасались от испепеляющего солнца. С тех пор, как он тут поселился, прошло уже три долгих года. Местные жители еще помнили, как он приехал; тогда он появился без комнатных растений и с таким небольшим багажом, с каким еще никто не приезжал на Видабеллу. Все уже привыкли видеть, как он каждый день с группой туристов выходил из залива в открытое море на маленькой парусной яхте, которую купил здесь и отремонтировал своими руками. Ни одна женщина не переступала порог его дома, и никто ни разу не видел, чтобы он наведывался к Дивине Фасиль и ее шлюхам. Если он и жил бобылем, то, значит, ему так нравилось; казалось, он предпочитал дремотное существование, внимая музыке своего одиночества. Все его знали и с врожденным любопытством наблюдали за ним изо дня в день. И тем не менее никто не мог похвастаться, что знает, кто он такой.

Подобно хамелеону, изменяющему свою окраску в зависимости от окружающей среды, он менял свой настрой в зависимости от человеческого окружения. Казалось, Уильям Пенн никогда не раздражается. Прожив на свете три или четыре десятка лет, он понял, что раздражаться значит бесполезно тратить время. Зато он любил беседовать с кем угодно, мог засидеться заполночь где-нибудь на углу или в матросском баре, толкуя о ветрах южных морей и о политике провинциального захолустья. Его доброжелательность не ведала исключений, и даже бродячие собаки подставляли бока, если их гладила крепкая капитанская ладонь. Всякий, чьи пути когда-либо скрещивались с путями Уильяма Пенна, будь то торговец фруктами, или дамы, продающие эмпанады[3], или туристы, которых он ежедневно катал на своей яхте во время их кратковременного отпуска, не мог не проникнуться к нему известной симпатией. Все привыкли видеть его в выходные дни сидящим в тени ветвей кокколобы за кособоким столом на берегу моря. Отдыхая там, он разговаривал с каждым, кто проходил мимо, а большинство, увидев, что Уильям Пенн сидит с сигареткой, присаживались рядом с ним. То, что он был моряк, было понятно всем, хотя его речь и не отличалась вульгарностью, а руки не были изрисованы татуировкой, изображающей пышнотелых красоток. Но когда под вечер капитан поднимался, чтобы удалиться на покой, все видели на его лице татуировку, нанесенную самой жизнью.

На третьем году у него появилась девушка. Она явилась ниоткуда с большущими чемоданами и слишком тепло одетая, из чего стало ясно, что там, откуда она приехала, наверно, стоит зима, потому что она была бела, как пена морская. Без сомнения, капитан был гораздо старше ее, так как по сравнению с ее лицом, гладким, как обточенные морем камешки, особенно бросалось в глаза, что у него все лицо испещрено глубокими морщинами. Кожа на руках у него была сухая и жесткая, порой на ней можно было видеть трещины, которые начинались от костяшек и терялись где-то на ладони. Местные жители с любопытством поглядывали, как он спокойно беседует с девушкой под навесом ветвей кокколобы, обнимая ее могучей рукой. Чувствовалось, что им было привычно и просто друг с другом, они шепотом о чем-то секретничали, а карибские ветры заглушали их слова для посторонних ушей. Их отношения строились на чем-то совершенно отличном от карибской любви, которая слишком скоро костенеет в своих формах. Напротив, то, что связывало этих двоих, не производило впечатления мимолетности, по сути дела, это больше всего напоминало дружбу, причем самую что ни на есть глубокую. Что касается Уильяма Пенна, то одно дело, какой он был моряк, и совсем другое, когда сходил на берег, — на суше у него сразу делался потерянный вид. Он мог провести корабль через все моря и океаны, ориентируясь по планетам и созвездиям, но, едва очутившись в гавани, сразу утрачивал способность различать, где право и где лево, и шел туда куда его вела эта девушка.

Ее звали Клара Йоргенсен, и ей был двадцать один год. Пенн познакомился с ней не так давно, но уже научился читать малейшие оттенки в выражении ее изменчивого и порой загадочного лица. Когда ее что-то тревожило, она морщила лоб такими глубокими складками, какие ветер образует иногда в песках пустыни. Когда ее одолевало любопытство, глаза ее становились круглыми, как прозрачные стеклянные медузы. Иногда грусть пробегала по ее лицу легкой тенью, и этого выражения не замечал никто, кроме него. Он никогда не видел, чтобы кто-то плакал так, как плакала Клара Йоргенсен. Перед ней могла разворачиваться трагедия, и ни одна слезинка не набегала ей на глаза, зато иной раз она разражалась слезами из-за сущего пустяка. Потребовалось время, прежде чем он понял, как она копит в себе слезы, чтобы дать им волю в самый неожиданный момент. Она никогда не плакала ни при ком, кроме него; никто, кроме Уильяма Пенна, не слышал ее внезапных рыданий, так что никто не знал, что на самом деле она проливает слезы по отравленным цыплятам на рынке, по умершем сыне торговца лимонадом, по деревьям, которые сохнут без воды, и потому, что временами чувствует себя одинокой и всеми покинутой.

Обитатели Видабеллы давно привыкли к этим двоим. В отличие от пышущих энергией, пропитанных солнцезащитным кремом туристов, снующих в широкополых шляпах от солнца и с пляжными полотенцами через плечо, эта пара стала частью каждодневной жизни. Люди уже перестали обращать внимание на ее неуклюжую испанскую речь, когда она торговалась на рынке за каракатицу, и на ласковое обращение капитана. В городке Санта-Анна люди особенно не задумывались над тем, собираются ли новые приезжие здесь остаться или скоро уедут. Кто хотя бы три раза попадался местным жителям на глаза, уже становился частью той действительности, в которой они крутились, как мушиный рой на окне или песчинки на рыночной площади. И вот однажды в воскресенье было отмечено появление капитана и его девушки в баре. Это словно бы сделало его более своим и понятным человеком. Бармен Умберто, один из немногих жителей острова, у кого была настоящая, законная семья, говорил, что, глядя на Уильяма, сразу видно, что он любит Клару Йоргенсен. Он и ей это говорил, и не раз, но она только улыбалась, подставив лицо морскому бризу. Ее улыбка словно бы говорила: это я и сама знаю, и бармен кивал ей в ответ. Всем было видно, что капитан ее любит. Но никто никогда не слыхал от него таких слов.