Саня Дырочкин — человек семейный - Семён Ласкин

Я сложил тетрадку, пошёл к маме. Она сидела на кухне и писала истории болезни.

— Из-за осенних дождей больных становится всё больше, это дело обычное. А мне, понимаешь, хочется всех навещать дома, нельзя допускать, чтобы больные дети шли в поликлинику.

Она говорила бодро, делала вид, что не устала, но я заметил, как она прикрывает глаза, словно бы отдыхает.

— Закончу писать и лягу. Завтра день не менее трудный…

В дверь позвонили. Мотька с лаем понеслась в коридор.

Мама подняла голову, насторожилась.

Я повернул задвижку. На пороге возникла лифтёрша. Она была огромная, круглолицая, с маленькой, будто бы деревянной, головкой, — чем-то она была похожа на самоварную куклу.

— У меня к вам дело! — сказала лифтёрша, и в голосе её появились нотки приказа. — Хочу, чтобы вы полечили мою тётю. Она приехала из деревни и жалуется на голову. Что-то там тикает у неё в вечернее время, мешает спокойному засыпанию.

— Тикает? — удивилась мама. — Как?

— Тик-так, — потикала лифтёрша. — Тетя говорит, что в голове у неё будильник. И когда она засыпает, то будильник начинает звонить, тётя вздрагивает и бежит открывать двери.

Мама сказала:

— Но я же детский врач…

— Разберётесь! — успокоила её лифтёрша. — Про вас во дворе говорят, что лучшего доктора не бывает. А если вы думаете, что моя тётя никогда не была ребёнком, то зря.

Папа уже видел, что мама готова пойти лечить лифтёрскую тётю, и ему было жалко отпускать такую усталую маму.

— Неужели ваша тётя никогда не лечилась? — спросил он.

— Что вы! — возразила лифтёрша. — Тётю в деревне смотрел доктор и сказал, что у неё будто ничего нету. Только тётя деревенским не доверяет. Городские лучше. У них, говорят, лекарства другие.

Мама что-то хотела сказать, но лифтёрша ее перебила:

— Пошли! Времени терять не будем. Тем более, меня ждут лифты. Я их выключила, пока занималась тётей. Лифты нельзя оставлять без присмотра.

— Придётся пойти, — вздохнула мама. — Люди часто не то рассказывают про свои болезни. Думаешь — пустяк, а там серьёзно…

Мама открыла двери, но папа сказал:

— Нет, нет, оденься! На улице ветер…

— Нам рядом, — успокоила папу лифтёрша. — Одеваться — это терять время.

Мы стояли у окна с папой, свет в комнате был потушен, ждали, когда на улице появится мама.

Наконец они с лифтёршей появились на середине дороги, пошли к парадной противоположного дома.

На улице был сильный ветер. Целые вороха листьев взлетали в воздух, крутились. Полуголые ветви деревьев раскачивались и сгибались, мне казалось, я слышу скрип и шорох.

Мама пригнулась — идти через дорогу было трудно:

— Как мы не настояли, чтобы мама оделась, — вздохнул папа. — Теперь не догонишь. Может ещё простудиться…

…Потом мы долго смотрели на пустынную улицу, ждали, когда мама пойдёт назад.

— Пойду, — вздохнул папа. — Встречу. Темно. Поздно. И пальто захвачу, что-то у меня неспокойно на сердце…

Но только папа захотел выйти, как появилась из противоположной парадной мама. Она опять едва шла, прикрываясь от ветра руками.

— Вскипячу чай, — сказал папа. — Может, выпьет. Согреется…

Хлопнул лифт. Мотька побежала к дверям.

Торопясь, будто бы за ней гонятся, мама прошла на кухню. Такого гневного лица я у неё никогда не видел.

— Ну как тётя? — весело спросил папа и зазвенел чашкой с блюдцем.

И вдруг мама заплакала. Её плечи тряслись, а мы с папой стояли рядом и ничего не понимали. Мы не могли её утешить. Да не знали ещё, в чём дело…

— Оля, — умолял папа, — успокойся. Это же пустяки, Оля!..

Тогда мама вытерла слёзы, поглядела на нас.

— Знаете, — всхлипнула мама. — Я была такая усталая… А когда мы вошли, лифтёрская тётя уже спала… Она даже посвистывала во сне… И тогда лифтёрша… — мама передохнула, — посоветовала мне прийти в другое… в более удобное для тёти время…

Вот это была ночь! Проснулся я от нерешительного звонка. Вернее я проснулся, и мне показалось, что кто-то звонит в дверь. Но все спали. Я ещё подумал, что звонок мне чудится. Если бы звонки были, то мама проснулась бы первой. Она всегда спала более чутко, чем мы с папой.

Я решил засыпать, но позвонили снова. Вроде бы притронулись к кнопке и сразу отдёрнули руку, короткий такой был звоночек.

Маму будить не хотелось, я побежал к двери.

— Кто? Если вы к маме, — шепнул я в скважину, — то она очень устала. Она только что пришла от совершенно здорового больного.

И тут кто-то тяжко-тяжко вздохнул.

— Санечка, — торопливым шёпотом заговорил взрослый голос. — Отопри. Это мама Майи Шистиковой, твоей одноклассницы. Заболела Маечка, тяжело дышит…

Я открыл дверь и испугался. Я не узнал Майкиной мамы. Бледная. Волосы растрепались. Халатик запахнут на одну булавку. На ногах тапочки.

— Буди, Санечка, маму, — говорит, — буди, дружочек! Худо Майке. Не справиться нам без врача. Одни мы дома. Папа в далёком море, в плавании наш папа…

Я сразу побежал в спальню. Только мама уже проснулась, торопливо застёгивала пуговицы на кофте.

Папа тоже проснулся, стоял в пижаме.

— Боря, кипяти шприц. Если потребуется, я пришлю Марию Петровну. А ты, Саня, спи, утром в школу…

Мы с папой сразу же переоделись, пошли кипятить шприц. Папа ходил суровый по кухне, а я думал о том, что зря не верил Майке, будто папа её в дальнем походе. И ещё я подумал, что есть, наверное, такие люди, которые ни разу не проснулись ночью. Лягут и спят, пока не наступит утро. А вот мама моя просыпалась неоднократно, а бывало, и не ложилась. Даже мы с папой часто из-за неё недосыпали.

Не знаю почему, но вдруг мне захотелось узнать, как папа познакомился с мамой, как они встретились первый раз в жизни.

— Папа, — попросил я его, — расскажи, почему ты полюбил маму? И за что она тебя полюбила?

Папа немного удивился, но, видимо, вспомнив о чём-то, начал историю, которую я могу пересказать слово в слово.

— …Жил я в блокаду, Санечка, со своей мамой, твоей бабушкой. Работала она тогда на большом заводе, делала снаряды для фронта. Работы было много, а сил у людей мало, поэтому мама иногда оставалась переночевать у подруги.

В тот день — тридцать первого декабря, о котором я тебе рассказываю, мы договорились, что мама до утра останется за Невской заставой, а днём первого января ей легче будет добираться до дома. Дорога предстояла длинная, трамваи и автобусы по городу не ходили. Какой может быть праздник, когда голод и горе!

И вот сижу я дома, и вдруг раздаётся нетерпеливый стук в дверь. Открываю. И передо мной Вовка Шишкин — мой одноклассник.

— Слушай, — говорит Вовка. — Ко мне только что подошёл офицер на улице, спросил, не на Фонтанке ли я до войны учился. «Там», — отвечаю. «Директора помнишь?» — «Еще бы! — говорю. — Он сейчас лётчик, сражается с фашистами». — «А не кажется ли тебе, — улыбается офицер, — что я похож на твоего директора?» Я поглядел, а это Николай Павлович. «Вот что, Вова, — сказал директор, когда мы заново познакомились. — Обойди ребят, и кого найдёшь — пригласи ко мне на ёлку. Прилетел я с фронта на короткое время, очень мне хочется учеников повидать».

Квартира у директора мне показалась огромной. У окна — ёлка. Чего только на ней не висело! И конфеты! И кусочки хлеба! И бублики! Всё это подарили директору лётчики его части, когда он поехал с фронта в свой город.

Веселиться вначале никто не мог, сидели неподвижно. А после чая задвигались. Николай Павлович играл на трофейном аккордеоне, а мы пели довоенные песни.

И вот, Саня, запомнилась мне маленькая девочка, беленькая, будто прозрачная; синяя жилочка на лбу, голову ручкой поддерживала. Когда дети начали из-за стола выходить, она тоже встала, двигает ладошками под музыку, а сойти — сил нет.

Вот эту беленькую девочку, которая одними ладошками в тот Новый год танцевала, я, Саня, никогда не забывал…

…Прошло двадцать лет. Летал я на реактивных истребителях, а жил в военном городке. Тридцать первого декабря вернулся с задания, пришёл домой, а за стенкой у моего командира под самый Новый год заболели дети. Пойду, думаю, их проведаю, поздравлю ребятишек.

Вошёл, а у них, оказывается, доктор. Здороваюсь. Доктор тоже поднялась. И вдруг увидел я синюю жилочку на лбу. «Вы, — спрашиваю шутя, — не на Фонтанке учились?» — «А вы, — отвечает она после паузы, — в блокаду Новый год не встречали у директора Николая Павловича?»

Вот так, Саня, мы снова познакомились и с того дня больше не расстаёмся.

На этот раз звонок сорвал нас с места.

В дверях стояла Майкина мама, бледная, запыхавшаяся, — бежала двенадцать этажей! — в том же халатике, застёгнутом на булавку, перепуганная.