Наш день хорош - Николай Курочкин

За ближними кустами талов, в ячменях, звонко вскрикнула перепелка: поть-полоть, поть-полоть! С озера Камышного в сторону озера Сункули промчалась стайка чирков. На полянку упал и рассыпался золотой луч предзакатного солнца.

— Чего же там у меня? Договаривай! — погасив усмешку, спросил Афанасий Панов.

— Поди-ка не знаешь?

— Откуда мне знать? Норму дневную перевыполнил, машина в порядке, поломок не было. Чего же еще?

— Не ври! Кого ты обмануть хочешь? — Голос Устиньи зазвучал сердито. — Знаешь! Все знаешь. Скашиваешь хлеба на высоком срезе, чуть не на сорок сантиметров. Полеглый хлеб не косишь. На твою работу стыдно смотреть. За высоким заработком гонишься? Вперед всех выскочить хочешь? А о вреде такой уборки ты, дурачина, не думаешь?!

Афанасий не спеша доел из алюминиевой чашки рисовую кашу, попросил у поварихи добавки и так же не спеша, не глядя на бригадира, зло произнес:

— Ты со мной, Устя, не балуй. В дураки меня рано записываешь. Ясно? Не тебе меня учить...

Помолчал, опять усмехнулся и — как камень бросил:

— Поставят бабу не на свое место... Она тебе наговорит. Тьфу!

Устинья не ответила. Тяжело поднялась с травы, взяла лошадь под уздцы, и, ни на кого не глядя, отвела ее за домик полевого стана.

Федор Петрович, все время молча слушавший разговор Афанасия с бригадиром, не выдержал и заметил:

— Напрасно ты ее так-то...

— Не вмешивайся, —хмуро ответил Панов. — Ты человек городской, наших порядков не знаешь. Коли надо, сами разберемся.

— Ишь ты, какой заноза!

— Будешь занозой. Ты думаешь, хлеб легко достается?

— Не думаю. Я, наверно, раньше тебя начал за хлеб бороться. Ты, дружок, еще под стол пешком бегал, а я уже знал, что такое хлеб и как его добывают.

— Чужими руками.

— Чужими? На, посмотри, какими это чужими!

Федор Петрович сдернул с головы затертую, с пятнами мазута фуражку, откинул с затылка поредевшие, с сильной проседью волосы и низко наклонился к Афанасию:

— Смотри, какая тут борозда!

Афанасий нерешительно притронулся к обнаженной голове Федора Петровича, нащупал растянувшийся на всю ширину затылка глубокий шрам, бугорки, образованные сросшимися костями, и отдернул руку, словно ожегся.

— Где это тебя так? За что?

— В двадцать восьмом. За хлеб.

Афанасий удивленно присвистнул.

Федор Петрович снова накинул фуражку на голову, достал из кармана коробку с табаком, закурил.

Федор Петрович Лутошкин, тракторист по специальности, сам напросился на уборку урожая в Сункули. На заводе, где он работал, комплектовалась бригада рабочих в помощь колхозникам. Хлеба в нынешнем году народились сильные. По многолетней традиции город помогал сельским труженикам. Федор Петрович подал заявление. Партийный комитет и завком уважили его просьбу.

Но не только желание помочь сункулинским колхозникам убрать богатый урожай руководило Федором Петровичем. С Сункулями были связаны многие воспоминания его ранней молодости. Он рассчитывал, что выберет время побродить по деревне, встретить старых знакомых. Однако расчеты не оправдались. Вчера вечером сразу, с места в карьер, пришлось принимать трактор, а сегодня рано утром выезжать в поле.

С утра погода немного хмурилась, трактор в первой половине дня барахлил, а машинист лафетной жатки Афанасий Панов, с которым Федор Петрович не успел даже как следует познакомиться, все время покрикивал со своего рабочего места и требовал шевелиться побыстрее. Занятый делом, Федор Петрович за весь день только раз или два оглянулся на своего напарника и совершенно не заметил, на какой высоте среза ведет Афанасий жатву...

— Да-а, не жалеючи тебя стукнули, — задумчиво произнес Афанасий, стараясь не смотреть на Федора Петровича и скрыть свое смущение. — Хорошо еще как-то живым остался.

— Молодой был, вот и выжил, — ответил Федор Петрович. — Мне тогда всего девятнадцатый шел. Год лечился, в повязке ходил, пока разбитая кость срасталось. Наперекор гадам выжить хотелось. А товарищ, который со мной был, погиб...

— Не одного тебя, стало быть?

— Не одного. Тереху, товарища-то, прикончили наповал.

С востока потянуло слабым ветерком. Чуть качнули вершинами и зашумели листвой тальники и молодые березки. От хлебов нахлынул запах свежей пшеницы. На закатное багровое небо набежала темная тучка, прикрыла раскаленный краешек солнца. В ячменях снова звонко вскрикнула перепелка: поть-полоть! Поть-полоть!..

Прислушавшись к ней, Федор Петрович любовно заметил:

— Ишь, раскричалась.

— А ей ведь не убирать хлеб, — сказал Афанасий и, тронув Федора Петровича за плечо, спросил:

— Товарищ-то у тебя тоже приезжий был или здешний?

— Здешний. Я у них на квартире стоял. Блинов Терентий. Мужик рослый, красивый, молодой — против меня был лет на восемь постарше. Только на правую ногу чуть-чуть припадал. Жил очень бедно. Избенка у них стояла в самых загумнах, на задах деревни, где богатые мужики зимой навоз сбрасывали.

— Блинов, говоришь? Так это же вон ее, — Афанасий кивнул головой в сторону домика полевого стана, — ее родной батько.

— Чей батько? — не поняв, переспросил Федор Петрович.

— Устиньи. Она ведь по отцу-то Терентьевна.

Федор Петрович сделал попытку подняться и пойти в ту сторону, куда ушла Устинья, но Афанасий придержал его и многозначительно сказал:

— Подожди. Пусть одна побудет. Не вспоминай ей сейчас про отца. Не время.

— Большая стала, не узнаешь, — словно про себя, со вздохом, прошептал Федор Петрович. — Тогда махонькая была, в пеленках. Придешь иной раз из сельсовета перед утром, от усталости с ног валишься, только бы поспать часок-другой, а она не дает. То ли она болела у них, то ли с рождения удалась такая, по-отцовскому характеру, беспокойная.

— Сказывали старики, что Терентий Михайлович очень беспокойный был, — подтвердил Афанасий.

— Но беспокойство у него было хорошее, — поправил Федор Петрович. — Ради советской власти он жизни не щадил. Плохо в тот год шли у нас посевные работы. У бедноты тягла не хватало. Не всякий бедняцкий двор лошаденку имел. А сеять каждому хотелось, на кулацкий хлеб не приходилось рассчитывать. Тереха по поручению партячейки и комитета бедноты пешком в город ходил, к шефам, выпросил там на подмогу трактор. Это был первый трактор, который в Сункулях появился. До этого здесь машины и знать не знали. Тракторишко, правда, был маленький, в пятнадцать лошадиных сил, как муха против теперешних тракторов. А все-таки трактор! Здорово он нам в тот год помог. Потом, когда летом начали мы хлебозаготовки, Тереха многим кулакам настроение попортил. Сидишь, бывало, в комиссии с утра до поздней ночи, доказываешь какому-нибудь тузу с Первой улицы, какой у него был посев, какой он урожай собрал, сколько хлеба продал, сколько на свои нужды израсходовал. Убеждаешь. По подсчетам выходит, что он может продать государству еще пудов двести-триста самое малое, а он упрется и ни в какую. Нет, дескать, хлеба, и все! Иной кулачина раздобрится да с этакой издевочкой согласится продать фунтов десять-двадцать. А копнешь получше, у него где-нибудь в поле либо в гумне не одна сотня пудов хлеба зарыта в землю. У Терентия на ямы с хлебом был какой-то особенный нюх. Во-он, видишь, лесок возле озера? Ну, так вот там Терентий одну яму открыл. В ней триста пудов отборной пшеницы в один ком слилось, попрело... И хозяина нашел. Жил тут Василий Юдин. Как сейчас помню его: низенького роста, кряжистый, на попа больше смахивал, бороденка рыжая и жидкая, а волосы на голове длинные, под кружало стриженные. Припер его тогда Терентий к стенке — пришлось сознаться в порче зерна.

— Устинья мне говорила, что Юдины-то и кончили ее отца, — перебил Афанасий.

— Они. Свели, гады, счеты с Терентием.

— А чего же вы не побереглись? Наверное, знали, что на вас кое-кто зубы точит.

— Как тебе сказать? Ведь не будешь на каждом шагу оглядываться! В ту ночь, как этому делу случиться, засиделись мы с Терехой в сельсовете допоздна. Ночь была темная, пасмурная, как раз на руку бандюгам. А к Терехиному двору идти глухим переулком. По обе стороны огороды, на середине переулка — баня. Раньше мы с ним ходили и возле бани настораживались, а в эту ночь, как назло, о чем-то разговорились. Вдруг из-за угла выскочили двое. Я даже разглядеть их не успел, никакой боли не почувствовал — сразу провал, будто струна лопнула. Очнулся только под утро, уже заря занималась. Приподнял голову, а она, как свинцовая, и сам весь в крови: фуражка, гимнастерка, брюки. Кровь коркой подернулась, засохла. Посмотрел — рядом Тереха лежит лицом вверх, на виске большое темное пятно. Отходили Терехины ноги по Сункулям...

— Да-а, нелегкие годы пришлось вам прожить, — с уважением сказал Афанасий.

— Нелегкие! — усмехнулся Федор Петрович и сурово добавил: — А ты говоришь, мы чужими руками жар загребали и ничего вроде для вашей жизни не сделали.