Кое-что об аде - Мария Спивак

Бывшие братья приняли Филиппа в монастырь, формально — разнорабочим. На самом деле он зарабатывал переводами с итальянского и польского и деньги отдавал на нужды общины, а в свободное время шёл в хоспис и там уже делал всё что ни попросят: мыл окна, чинил мебель, помогал ухаживать за больными. Я долго не желала его видеть, ненавидела, презирала, рыдала — и ждала, что с потоками слёз любовь уйдет из моего измученного организма. Но ушла почему-то ненависть, а на её место тихой сапой просочилось нежеланное понимание.

Ведь дело было не только в Боге и вечных обетах, но и в самом Филиппе, крайне плохо приспособленном к существованию в нашем «безумном, безумном, безумном, безумном» мире. Он потому и забился под Божье крыло, что ему, как и Богу, проще было взирать на людскую суету из далёкого далека и оттуда верить в целительную силу молитвы, добра, сострадания. В непуганном белорусском захолустье «мир» являлся к Филиппу за наставлением и уходил благостный, успокоенный, и хоть изредка позволял возрадоваться: это хорошо. Но здесь, в Москве, городе, который не заметил, что Господь давно уничтожил его за грехи, Филиппу только и оставалось, что обратиться в соляной столб. Раз кругом так непоправимо ужасно — уничтожить, истребить себя! Меня — тем более: разве можно стерпеть, что я, его драгоценная часть, одновременно ещё и неотъемлемая часть содома, «адское существо»! Вот от всего этого он и бежал — бежал, чтобы не возненавидеть, не проклясть себя, меня, нас. Сделал то единственное, на что был способен ради сохранения любви, — и она выжила.

Говорят, Бог есть любовь. Любовь к Филиппу безусловно была моим богом, а Бог — единственной дорожкой назад к любви. Я решила креститься, начала посещать занятия по катехизации по субботам и мессы по воскресеньям. В церкви, случалось, слышала имя Филиппа: прихожане простили своему «святому» грехопадение и ходили к нему в монастырь побеседовать, пожаловаться, попросить совета, заступничества — и, удивлённо растопыривая глаза, рассказывали один другому о творимых им чудесах.

Мне дорожка в монастырь, разумеется, была заказана, но я напросилась помогать в хосписе, где после работы нам с Филиппом не возбранялось посидеть попить чаю и потрепаться о всякой всячине — кроме любви. Она стояла между нами немая, огромная: обжигающе ледяная скульптура умолчания… Я старалась не пенять судьбе на несправедливость и принимать всё как есть — иначе было не выжить. Ходила два раза в неделю в хоспис и разговаривала с Филиппом. Сначала о предстоящем крещении, после — о Боге, вере, религии. Лукавство с моей стороны? А то! Если бы не Филипп, не видали бы меня ни в церкви, ни в хосписе. Но мною двигала любовь, а какая и к кому, не всё ли равно, если в итоге делалось благое дело? Так я себя оправдывала.

Мне было не впервой лицедействовать ради Филиппа. Но в Бога — того, который высшее начало внутри нас — я поверила искренне, и хотела поверить безоговорочно, целиком, с потрохами, и меня действительно одолевала масса вопросов. Например, я переживала из-за церковных ритуалов: что делать, если не получается всерьёз их принять? Филипп смеялся, но я объясняла:

— Понимаешь, ты как бы дворянин от рождения и волен вести себя как угодно, хоть пить по-чёрному, хоть в грязи валяться, всё равно останешься голубых кровей. А моё дворянство пожалованное, я должна блюсти и себя, и заведённый порядок.

— Ага, давай, давай: выучи ножи и вилки.

И всё-таки издёвками, насмешками, глупыми прибаутками он умел сделать так, чтобы сомнения мои утихли, а вера хотя бы чуть-чуть, но возросла. Что говорить: настоящий священник.

Короче, встречаясь с ним, я одним выстрелом убивала нескольких зайцев, а Филиппа устраивало, что он со спокойной совестью вершит своё служение, в то время как я остаюсь при нём, ничего не требуя и ни на чём не настаивая. Соратница, друг, сестра. Чего ещё желать? Мир прекрасен. Правда, я в его мире иногда жестоко страдала, но на это он легко закрывал глаза. Ведь, во-первых, всё должно быть уравновешено: боль радостью, счастье — горем, и так далее. Во-вторых, Бог даёт человеку ровно столько, сколько человек способен вынести. В-третьих, страдание приближает нас к Богу. В общем, всё правильно! Было бы нестерпимо, сбежала бы, видимо, рассуждал он. Не веря ни на минуту, что я когда-нибудь куда-нибудь от него денусь.

Периодически во мне назревал бунт, и я начинала всех — себя, Бога, христиан, Филиппа — яростно ненавидеть.

Это он и почувствовал сейчас, когда поглядел хитро и сказал, что верить не стыдно. Услышал тиканье бомбы, подался назад… Но, может, он вовсе не испугался? Может, и по его спине побежали мурашки? Ведь служенье служеньем, а чересчур долго оставаться вдвоём нам по-прежнему было противопоказано.

Филипп покраснел, смешался и продолжил несколько невпопад:

— М-да… Кхм… Так вот, про религию… Я что подумал. Во-первых, как я сто раз уже говорил, любая религия — это божественное знание, просеянное сквозь сито человечьего разумения. Религиозные учения предписывают человеку, как жить, что делать, чего не делать, но, — он увлёкся и перестал меня бояться, сел спокойно, — как-то уж чересчур конкретно, по-бытовому, подозрительно не возвышенно. Взять хоть бы десять заповедей. Легко ведь поверить, что они составлены самим Моисеем с целью вогнать в рамки орду подопечных, правда? И что на Синайскую гору он их носил либо для вида, либо, так сказать, на подпись начальству. Тогда всё объяснимо: почему первые три, а то и четыре заповеди — это страшные пугалки: бойся Бога, слушайся, не то плохо будет, — Филипп сделал жуткую морду и взвыл как привидение: — У-у-у-у!… Пожалуй, из уст Всевышнего несколько… нелепо, что ли, и к тому же из пушки по воробьям.

Еретик. Сейчас его поразит молнией.

— А остальные шесть? — спросила я, подавив желание отодвинуться.

— Остальные шесть — установления для убоявшихся. В том минимальном объёме, без которого физически невозможно совместное существование и выживание группы людей… то, что необходимо в первую очередь самим этим людям, а следовательно…

Он говорил долго и горячо, но я слушала невнимательно. Устала — и от религиозных прений, и от борьбы с собой. Последние полчаса мне по-настоящему хотелось только одного: наброситься на Филиппа и, как в юности, зацеловать его, затерзать, соблазнить, и гори тогда синим пламенем всё на свете…

Он на минуту замолчал, и я почти решилась, но Филипп, не замечая моих коварных поползновений, в очередной раз взъерошил волосы и задумчиво протянул:

— Единственное, что заставляет меня усомниться в своей же теории, это вторая заповедь…

— Вторая это какая? — с трудом имитируя интерес, спросила я пересохшим голосом.

Он по-церковному прогудел:

— Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, за вину отцов наказывающий детей до третьего и четвёртого рода, ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои.

И затих: очевидно, мне следовало самой догадаться, отчего именно эта заповедь (с моей точки зрения, свидетельствовавшая лишь о том, что Господь, Бог мой, не так уж и милостив) развенчивает его гениальную теорию.

Я не собиралась ломать голову и терпеливо дождалась объяснения.

— Видишь ли… Это очень похоже на шифр, на заговорщицкое подмигивание равного равному. Ведь «то, что на небе вверху и на земле внизу, и что в водах ниже земли» — сам Бог и есть! Ибо Он везде. И Он сам не велит нам делать из него кумира. В простом варианте это для меня значит, что я прав, отрицая институт церкви в его существующем напыщенном виде — а в более сложном звучит как призыв думать собственной головой… хотя бы иногда… и действовать по совести, а не по букве церковного закона.

Я молчала; бомба тикала.

— Ада! — укоризненно воскликнул Филипп. — Я вроде умное сказал, ответь что-нибудь! Как тебе кажется, прав я или нет?

Кто-то где-то нажал на детонатор: мой вопль стал для меня такой же неожиданностью, как и для Филиппа.

— Да какая разница! — кричала я. — Какая разница, кто прав: ты, Моисей, церковники? Да хоть бы змей в раю! Зачем отыскивать тайные смыслы в явных угрозах? Почему не признать, что да, Он у нас такой — суровый и беспощадный? Почему не принять Его как есть? Если Он есть!…

— Тише, тише, — оборвал Филипп. — Не забывай, где мы находимся, — и я довопила уже шёпотом:

— Ты уж либо всемилостивый и любишь своих чад, либо ты ревнитель и готов этих чад наказывать до ста родов за ничтожную провинность! Подумаешь, слова про него не скажи! И служи Ему непременно отказавшись от самого дорогого…

Я оттолкнула чашку, вскочила, не оглядываясь кинулась к выходу. Сунула номерок гардеробщице, стремительно оделась, вылетела на улицу и, подставляя лицо целительно холодному дождю, рванула к метро.