Элегия - Анастасия Вербицкая

Скрипка рыдала под искусной рукой… Казалось, стонала от боли, молила о забвении… Затаив дыхание, не чувствуя себя, Анна Николаевна трепетными пальцами чуть касалась клавиш. Она тоже играла наизусть и не сводила потемневших глаз с бледного, прекрасного лица Васильева. Это было лицо артиста… Видно было, что он забыл, где он, с кем. Чудные звуки унесли его в иной, волшебный мир, далёкий от прозы жизни, мелких огорчений, мелких страстей… О! Как безумно она его любила сейчас!

Трудно было верить, что это игра двух людей: так гармонично сливался аккомпанемент с мелодией, так единодушно замирали в fermat'е звуки рояля и скрипки, так дружно ускорялся темп, и снова, постепенно переходя в diminuendo, слабели звуки и как бы таяли в нежнейшем pianissimo… Анна Николаевна предугадывала все движения его смычка. Она, казалось, видела все движения его сердца.

Мелодия гасла, как догорающее пламя… Стоны и крики стихли. Вопли измученной души не нарушают тишины кладбища… Надо уважать вечный сон, царящий здесь… «Всё кончено, — тихо плакала скрипка. — Его нет… Исчез из твоей жизни, как красивая грёза, как яркий последний луч угасшего дня… Впереди сумерки… Забудь… Смирись»…

Последние, умирающие звуки ещё раз дрогнули, постояли в воздухе и растаяли.

Несколько секунд они молчали, оба счастливые, потрясённые и измученные.

Васильев очнулся первый, подошёл к Анне Николаевне и поцеловал её руку.

V

Она вздрогнула и далёким-далёким взглядом поглядела на артиста.

Он поднял голову, так что лицо его было в уровень с её губами. Ему хотелось поцеловать их.

— Аня… Дорогая…

Она отшатнулась, побледнев. Выражение его загоревшихся глаз вызвало и в ней ответное волнение страсти.

— Пустите меня!.. Пустите, говорят вам!

Она перешла комнату и села в мягкое кресло перед столом.

— Сыграйте мне теперь что-нибудь, только без меня… Своё… в последний раз! — прошептала она чуть слышно.

Она откинулась на спинку и закрыла лицо руками.

— Хорошо, Аня… Я сыграю вам теперь то, что поёт у меня в душе…

И скрипка заговорила опять… И что за чудные сказки говорила она! Здесь не было уже ни тоски, ни обманутых надежд, ни отчаянного сознания своего бессилия перед немым и страшным лицом природы. Торжествующая радость бытия трепетала в этих огневых, сверкающих, словно, звуках, которые бурною волной лились из-под смычка. «Ты слышишь ли, — говорили они ей, — эту бурю страсти, что ворвалась победно в мою душу? Как вихрь, сметёт она с неё сор условностей, мелочей, суету стремлений… Это обновлённое сердце — твоё. Бери его!.. В нём твоё счастье… Все твои сбывшиеся грёзы… Забудь сомнения! Судьба не прощает колебаний… Забудь и слушай эту сказку, эти звуки… Это моя душа перед тобой… В них весна молодого чувства, гимн красоте жизни, блеск, звонкий хохот… И — ни одной слезы!»

Она встала, вся дрожа, бессильная бороться с искушением. Она протянула руки, словно моля о пощаде, и опять без сил опустилась в кресло. А звуки трепетали над её головой, словно жгли, словно впивались в сердце… «Люблю тебя, — казалось, кричали они. — Люблю, люблю!..»

Он кончил и оглянулся.

Упав головой на стол, она рыдала.

С минуту Васильев глядел на девушку, наслаждаясь своею властью над чужою душой. Лицо его стало добрее, в глазах засветился тот мягкий блеск, который Анна Николаевна была бессильна вызвать до сих пор. Но теперь она этого не видела… Она плакала и сладко и мучительно, переживая последние грёзы и хороня свою любовь. Это был только волшебный сон, навеянный чарами музыки… Теперь настало пробуждение.

Васильев тихо подошёл и взял её за плечи.

— Милая…

Он прильнул загоревшимися губами к её затылку, там, где вились мелкие золотистые волосики.

Дрожь пробежала по телу Анны Николаевны. Она открыла лицо, смоченное слезами, и обернулась к Васильеву. Она была прекрасна в эту минуту, и что-то дрогнуло в его душе, когда он увидал это лицо!

Она обхватила руками голову Васильева. Невольно он опустился на колени, прижал к себе её тонкую фигурку, и оба они забылись на минуту… ещё… Она прильнула лицом к его роскошным волосам, касалась робко и нежно губами его лба… А он с новым для себя чувством нежности и странного, отрадного успокоения прятал лицо на её груди и слушал, как тревожно и неровно стучало её сердце.

— Спасибо, милый… Спасибо вам!

Он взглянул вверх на её губы, и глаза его вспыхнули.

Она отодвинулась разом.

— Нет!.. Так не надо… Встаньте!.. Отойдите!

Он повиновался бессознательно.

— Слушайте меня… Если б я умела красно говорить, я высказала бы вам, какое блаженство дали вы мне вашею игрой!.. И какие муки! Нет! Довольно!.. Я понимаю, такие минуты не повторяются. Сердца не хватит… О, да!.. Вы, несомненно, прославитесь… Дай вам Бог счастья! (Голос её дрогнул.) За эти чудные минуты я прощаю вам все страдания, которые вы заставили меня пережить!

Он рванулся к ней.

— Вы меня любите!

— Нет!.. Нет!.. Я не люблю вас… Простимся, Николай Модестович… Простимся друзьями.

— Какой вздор! Я знаю, вы меня любите… Зачем прощаться? Разве вы уезжаете?

— Да, в деревню… на время… Окрепнуть душой надо… Я надломилась… Для работы силы нужны…

Он заметался по комнате, ероша волосы. В эту минуту, когда он понял, что она ускользает из его рук, когда впервые он разглядел в этой девушке и недюжинную волю и ещё что-то, непонятное для него, он тут же почувствовал, что не только она нужна ему, но что она ему страшно дорога, и что уступить без борьбы он не может.

— Это безумие!.. Поезжайте, отдохните… Но вернитесь ко мне уже моею невестой. Эту школу бросьте… Живите для меня!

— Нет!

Он кинулся к девушке и схватил её руки. Она стояла, прислонясь к стене, бледная, но уже спокойная. Борьба была кончена в её душе.

— Но пойми же, ты нужна мне! Ведь я люблю тебя!

— Нет!.. Ошибаетесь. Это не любовь… И я верила, что могу согреть вашу душу… что и вы меня… немножко любите… Оставьте! Пусть я плачу!.. О, Боже! Как можно так дивно играть, имея такую мелкую душу!

Он сделал порывистое движение, но она перебила его.

— Ах! Не то… Зачем лгать? Я люблю вас безумно… да… Но это ничего не изменит. Уходите! Скорей уходите, ради Бога! Неужели вы думаете, мне легко сейчас? Ведь у меня сердце рвётся… Но при таких условиях я не хочу счастья! Нет!.. Я не хочу годами раскаяния платить за одну минуту увлечения. Я не могу, не хочу любить, не уважая… А я… не уважаю вас…

Бледный, с трясущимися губами, он глядел на неё.

— За что? Ну говорите же, за что? Я требую ответа!

Его голос дрожал. Он сделал к ней шаг. Она стояла, опустив голову, и не двинулась. Васильев с трудом перевёл дыхание. Глаза его засверкали.

— Вы первый человек, который позволил себе такую дерзость со мной!

Она молча закрыла лицо руками. Он продолжал дрожавшим голосом:

— Я с детства привык уважать себя и гордо глядеть всем в глаза. Свою карьеру я создал себе сам. Я никому не обязывался, даже рублём. Я никому в жизни не делал зла… Сознательно, по крайней мере. Даже в ранней юности у меня не было ни ошибок ни падения… Карты, вино, разврат — я не знал ничего! Я вас полюбил и честно предложил вам руку! Да… Я считаю себя честным человеком и имею право на уважение других. В чём моё преступление перед вами? Назовите… Говорите же!

Она подняла голову и провела рукой по глазам, словно просыпаясь.

— Ах! Разве это и так не ясно? Вы правы… У вас не было ни слабостей, ни ошибок, ни падения… Вы говорите, что никому не делали зла сознательно. Но кому вы сделали добро? Припомните… Ради Бога, припомните! Ведь всё, что вы высчитали сейчас в своё оправдание, это всё отрицательные достоинства… На мое, по крайней мере, уважение прав они не дают… Помните?.. У Данте, в «Аду» есть круг, где мучатся грешники. Они никому не делали зла, но и никому не делали добра. Они себялюбцы… Много таких людей, Николай Модестович. Вы один из них!

Он выслушал её в угрюмом молчании и долго не отвечал, как бы подавленный её признанием. Когда он заговорил опять, тон его был суров, и слова тяжело падали как удары молота.

— Анна Николаевна, есть оскорбления, которых не прощают… Когда пройдёт ваша болезненная экзальтация — потому что вы, несомненно, больны, — вы поймёте, какую глупость… какую непоправимую глупость вы сделали сейчас! На вашем месте многие пожелали бы очутиться. Ведь я не какой-нибудь сбившийся с пути Иванов. Лет через десять, когда моё имя станет известным, вы вспомните этот вечер, и раскаетесь. И если вы сами даже придёте просить у меня прощения, всё равно!.. Я и больному человеку не прощу такого оскорбления!

Слёзы брызнули из глаз её. Не совладав с собой, она порывисто обняла его плечи и прижалась головой к его груди. Нервный трепет прошёл по лицу Васильева.