Божественная комедия - Данте Алигьери

В «Новой Жизни» поэтические переживания Данте облекаются в формулы «сладостного стиля» поэзии его друзей и литературных наставников — Гвидо Гвиницелли, Кавальканти, Чино да Пистойя и всего того круга молодых тосканских поэтов, которые в изысканных словах и утонченных формах философской лирики славят великие очарования вдохновенной, приобщенной к идеальным сферам любви и воспевают волнения возвышенных и сладостных чувств. И все же — в этом состоит немеркнущее значение «Новой Жизни» — поэтическая формула не заслоняет ее ясной устремленности к реально значимым, пластическим, осязаемым и действительно чувствуемым жизненным ценностям. Сквозь мерные строфы сонетов с их усложненной философской образностью, за метафизическими выкладками изощренной, схоластической мысли и особенно в прозаическом рассказе об обстоятельствах своей любви Данте раскрывает перед читателем свое живое и жизненное мироощущение, если не подчиняющее себе книжно-поэтическую премудрость «сладостного стиля», то уже свидетельствующее о новых направлениях лирики и о новых, жизненных источниках лирических переживаний.

Еще в флорентийский период Данте прилежно изучал схоластическую философию. Мысль его, естественно, попала в плен тех уродливых мистических измышлений, которыми переполнены писания Фомы Аквинского, наиболее реакционного и тлетворного из всех богословских «авторитетов» эпохи. И однако, одновременно с этим, уже вступая в сферу пробуждающихся гуманистических интересов, он усваивал наследие классической литературы во главе со столь почитавшимся и в средние века Вергилием. В изгнании занятия эти, видимо, расширились и углубились. Скитаясь по разным итальянским городам, посетив даже Париж — центр философско-богословских занятий того времени, Данте приобрел энциклопедические знания в области схоластической науки и натурфилософии, ознакомился с некоторыми системами восточной, в частности арабской, философской мысли и всмотрелся в широкие горизонты общеитальянской национальной политической жизни, очертания и направления которой вырисовывались в соперничестве папской и светской власти, в борьбе городов-коммун с абсолютистскими притязаниями знати, в захватнических стремлениях жадных заальпийских соседей. Движение мысли Данте к овладению всей суммой знаний его времени не шло наперекор традициям средневекового мышления, склонного к энциклопедическим обобщениям, но в этом движении ясно вырисовывалась та черта, которая свидетельствовала о наступавших новых временах, — черта непокорной и взыскательной личности, утверждающей себя и свои предвосхищения будущего в окружении уже остановившейся в своем историческом развитии, формальной и застывавшей культуры.

В схоластическом этико-философском трактате «Пир» и в написанном на латинском языке пространном утопическом рассуждении «Монархия» Данте в полной мере следует средневековым традициям мысли. Во втором из этих трудов, став на сторону политической программы гибеллинства[5] с его стремлениями к универсальной феодальной империи, идеализируя эту империю как путь к ликвидации раздробленности нации и ослабляющих ее междоусобий, Данте, при всей практической реакционности ряда своих политических утверждений и при всей иллюзорности своих оторванных от действительности оценок, выступает как один из первых в итальянской литературе носителей общенационального сознания и патриотов национального государства. Недаром деятели национально-освободительного движения начала XIX века и борцы за обьединение Италии во главе с Джузеппе Мадзини объявляли его своим идейно-политическим предтечей.

Национальной идеей проникнут и позднейший научно-философский, на этот раз лингвистический и историко-литературный трактат «О народном языке», посвященный превознесению достоинств «народного красноречия», то есть общеитальянского языка, основой которого служит речь родной автору Тосканской области, призванная быть орудием общеитальянского национального сознания.

Двадцатилетняя жизнь Данте как политического изгнанника, время, когда он с глубокой остротой познал:

...как горестен устамЧужой ломоть, как трудно на чужбинеСходить и восходить по ступеням, -

время, когда он увидел, что поистине

...тот страждет высшей мукой,Кто радостные помнит временаВ несчастии, -

оставили потомству грандиозное здание трехчастной «Комедии», за которой молва ее первых восхищенных слушателей и читателей навеки утвердила восторженный эпитет «божественной»[6].

«Божественная Комедия» в перспективе своего шестивекового существования предстает перед нами как титанический синтез своей эпохи и как результат грандиозного творческого усилия, подчинившего своему точному идейному и созидательному замыслу совершенно исключительный по многосторонности, размаху наблюдений и безмерному количеству восприятий материал. Масштабами своего поэтического содержания и широтой отражения в нем явлений действительной жизни, исторических преданий, политической борьбы современности и культурных традиций поэма действительно представляет собой творческое обобщение той многовековой стадии развития человечества, которая была охвачена взором итальянского поэта во всей своей целостности в преддверии новой исторической эпохи.

Данте не был вполне самостоятелен в измышлении повествовательного начала своего творения. Фабула поэмы была дана ему аллегорически-назидательной и религиозно-фантастической традицией средневековых описаний хождений в загробный мир и видений посмертных человеческих судеб. Тончайше разработанная система католического учения о потусторонней жизни грешников, кающихся и угодных богу праведников, с его скрупулезной росписью посмертных кар, воздаяний и наград, обусловила основные направления поэтического рассказа Данте и членение его поэмы на три части, посвященные рассказу об аде, чистилище и рае. Формальный рационализм схоластической мысли подсказал и ряд других характерных свойств его поэтического повествования, начиная от принципа троичности его композиции — три части по тридцать три песни в каждой из них (первая песнь «Ада» служит вступлением ко всей поэме, так что всех песен — сто), написанных терцинами, то есть трехстрочными строфами, — и кончая схемой мироздания, конструируемой в строгом следовании законам средневековой космографии. Первое знакомство с поэмой сразу же убеждает в том, что в создании ее средневековье предписало поэту незыблемую и завершенную традицию своей мысли.

Однако прав был Пушкин, отметивший, что «единый план (Дантова) „Ада“ есть уже плод высокого гения». Высокий гений Данте не остановился на наивно-описательном и назидательно-аллегорическом, в основе своей двухмерном, плоскостном, лишенном чувственной и материальной перспективы, схоластическом описании загробных видений. В центре их он поставил свой личный образ, образ живого человека, человека большой и гордой души, отмеченного чертами глубоких трагических борений, суровой судьбой, наделенного живым и многообразным миром чувств и отношений — любовью, ненавистью, страхом, состраданием, мятежными предчувствиями, радостями и скорбями и прежде всего неустанным, пытливым и патетическим исканием истины, лежавшей за пределами средневекового уклада понятий и представлений.

При всей важности схоластических концепций и традиций средневековой философской мысли для строя, богословского содержания и повествовательной системы «Божественной Комедии» возникновение и создание ее были предопределены не отвлеченными назидательно-аллегорическими намерениями поэта и не замкнутой в себе системой схоластического мировоззрения, а конкретными и действенными предпосылками окружающей жизни и личной судьбы поэта. Так, в частности, для грандиозного полотна «Ада» с его жутким странствием по девяти кругам возмездий и наказанных преступлений определяющее значение имели реакции поэта на социально-политическую борьбу его времени и неостывший пыл гонимого и негодующего эмигранта, соприкоснувшегося с острыми политическими проблемами и отражениями их в волнениях больших и малых страстей окружавшей его общественной среды. Симпатии и антипатии Данте-изгнанника запечатлелись в основных политических оценках «Ада», то открыто публицистических, то завуалированных морально-аллегорическими иносказаниями и образами.

Социально-политической тенденции «Ада», подготавливающей основные положения трактата «Монархия», тенденции, поэтически претворенной в образах, насыщенных тревожной, негодующей и патетической страстью, питавшейся свежей в памяти атмосферой флорентийских междоусобий и возраставшей ненавистью к миру буржуазного стяжательства и власти чистогана со всеми порождаемыми им пороками и злодеяниями, — этой тенденции в полной мере отвечает содержание «Чистилища», подчеркнуто публицистически ставящего проблему единого национального государства в формах феодальной империи, гневно негодующего на судьбу страны: «Италия, раба, скорбей очаг, в великой буре судно без кормила, не госпожа народов, а кабак!» («Чистилище», VI, 76…78) — и обращающегося как к образам славного прошлого могущественного Рима, так и к идеальной — в одном из рассказов «Рая» — картине счастливой, докапиталистической Флоренции.