Мадам Айгюптос - Кейдж Бейкер

Голеску благоразумно решил не раздражать ее сверх необходимого. Сидя на козлах рядом с Амонет, он пытался изучать ее лицо. Казалось, она была еще молодой женщиной — ее кожа была упругой и гладкой, в волосах ни единой седой пряди, а на верхней губе не пробивались усы. О некрасивых женщинах часто говорят: «у нее нос крючком», «у нее губы слишком тонкие» или «у нее глаза косые». Ничего подобного об Амонет сказать было нельзя. О ней вообще мало что можно было сказать, поскольку каждый раз, когда Голеску пытался вглядеться в ее черты, он видел только тень — и испытывал какое-то глухое внутреннее беспокойство, которое заставляло его отводить глаза.

К вечеру караван достиг небольшого унылого городка, чьи приземистые, с закругленными углами домики сгрудились на берегу. Стояли они почему-то задом к реке, обратившись фасадами к дремучему, темному лесу. Проплутав некоторое время по лабиринту кривых, темных улочек, Амонет и Голеску в конце концов отыскали пустырь, где расположились лагерем участники завтрашней ярмарки. Пустырь представлял собой два акра голой земли, еще недавно огороженных грубой изгородью, от которой остались теперь только ямы в земле. Судя по витавшему в воздухе крепкому запаху навоза, в обычные дни пустырь использовался в качестве загона для скота, но сейчас здесь стояли фургоны и кибитки и горели в железных ведрах костры. Бродячие актеры, циркачи, цыгане, торговцы и прочий ярмарочный люд, который зарабатывал себе на жизнь, катая детишек на раскрашенных деревянных лошадках или демонстрируя взрослым простенькие фокусы, сидели теперь возле этих импровизированных очагов, устало прихлебывая из бутылок вино и равнодушно обмениваясь новостями. Но когда на пустыре появились фургоны Амонет, все изменилось. Разговоры сразу смолкли. Многие подняли было головы, чтобы посмотреть, кого еще принес попутный ветер, но, узнав черные, как ночь, тенты с белыми буквами, тотчас отвернулись, а кое-кто даже начертил в воздухе особый знак, отгоняющий ведьм.

— Ну и репутация у тебя, как я погляжу, — заметил Голеску. Амонет не ответила. Казалось, она не обратила на реакцию коллег ни малейшего внимания.

Эту ночь — такую же холодную, как и предыдущая — Голеску снова провел на жестком полу второго фургона. На этот раз он был один, поскольку Эмиль отправился спать на свое место — в ящик под узкой кроватью хозяйки, где он проводил все дни и ночи, когда его не захватывали в заложники. Что касалось самой Амонет, то она продолжала игнорировать прозрачные намеки своего спутника, в которых высшей добродетелью провозглашалось бескорыстное желание согреть ближнего теплом собственного тела. В итоге Голеску пришлось спать одному, поэтому к утру он совершенно окоченел и был зол на весь свет.

Ярмарка начинала понемногу оживать. Слепец — мускулистый, как цирковой атлет — уже крутил рычаг карусели, и бледные, худые дети ездили по кругу на раскрашенных деревянных пони. Шарманщик тоже крутил ручку своего музыкального ящика, и крошечная обезьянка, сидевшая у него на плече, с опаской косилась на ребятишек. Большинство шатров и палаток, однако, еще лежало на земле, представляя собой путаницу шестов, канатов и парусины. Под большим черным зонтиком в центре пустыря сидел муниципальный чиновник, выдававший желающим разрешения на участие в ярмарке и взимавший с них небольшой налог в городскую казну. К нему уже выстроилась очередь торговцев, владельцев аттракционов, директоров бродячих театральных трупп и прочих.

Голеску как раз разглядывал стоящих в очереди людей, когда Амонет, бесшумно подойдя к нему сзади, сказала:

— Ты, кажется, хотел мне помочь? Вот твой шанс, приятель…

— Святый Боже! — Голеску повернулся так быстро, словно его ужалила змея. — Предупреждать надо! Или ты хочешь, чтобы у меня сделался сердечный приступ?

Амонет сунула ему в руки потертый кожаный бювар и небольшой кошелек.

— Здесь мои документы. Заплати пошлину и получи разрешение, иначе вечером останешься без ужина.

— Ты бы не осмелилась так со мной разговаривать, если б знала, кто я на самом деле, — проворчал Голеску, но все же пошел и встал в очередь.

Муниципальный чиновник оказался сравнительно честным, поэтому очередь двигалась быстро. Спустя примерно час мужчина, стоявший перед Голеску, получил разрешение продавать бумажные красно-желто-голубые флажки и отошел в сторону. Голеску шагнул к столу.

— Документы, — сказал чиновник, зевая.

— Прошу! — Голеску с показной любезностью разложил перед ним бумаги. Чиновник прищурился.

— Амонет Кематеф, — прочел он. — Работает под псевдонимом Мадам Айгюптос… Русская, что ли?.. Кроме того, здесь сказано, что ты — женщина.

— Это не мои документы, — поспешил объяснить Голеску, состроив оскорбленную мину. — Это документы… моей жены. И никакая она не русская, моя жена чистокровная египтянка, она работала танцовщицей в гареме, пока… гм-м… пока с ней не произошел один несчастный случай, из-за которого ее несравненная экзотическая красота понесла некоторый урон. Я увидел ее на каирской улице, где она умирала от голода, и решил ей помочь — из чисто христианского милосердия, разумеется. Вскоре я узнал, что Амонет умеет довольно точно предсказывать будущее. Она, видите ли, является адептом древней египетской системы, которой ее обучили в…

— Гадалка? Две марки, — перебил чиновник. Голеску достал деньги и, пока чиновник выписывал разрешение, продолжал:

— Дело в том, почтеннейший, что на самом деле моя Амонет — единственная дочь высокопоставленного коптского вельможи. В раннем детстве ее похитили свирепые варвары…

— Если будешь трепаться, заплатишь еще три марки, — прервал чиновник, с размаху опуская на разрешение печать.

— Премного благодарен. — Голеску низко поклонился и весьма довольный собой зашагал назад к фургонам.

— Вот, мадам, извольте получить, — поговорил он, протягивая Амонет разрешение.

Не говоря ни слова, та взяла документ и стала внимательно просматривать. В ярком утреннем свете угрюмая мрачность ее черт особенно бросалась в глаза, и Голеску, подавив невольную дрожь, спросил:

— Чем еще может быть полезен госпоже зрелый мужчина в расцвете сил?

Амонет повернулась к нему спиной, чему Голеску в глубине души был только рад.

— Постарайся не путаться у меня под ногами, — сказала она. — Вечером погуляешь с Эмилем. Он просыпается после захода солнца.

С этими словами она скрылась в переднем фургоне. Глядя, как она карабкается на передок, Голеску снова поразился тому, насколько несхожее впечатление Амонет производит, когда смотришь на нее спереди и сзади.

— Если хочешь, я могу бить в большой барабан или играть на тамбурине, — крикнул он