Огни притона - Гарри Гордон

Роман Борисович закрыл глаза. Надо выкинуть из головы все заботы и спокойно подремать до ужина. Сквозь сон он услышал трамвайное дребезжание дверного звонка, женские голоса. Вздохнув, Роман Борисович накрыл голову подушкой.

Вошла соседка с верхнего этажа.

— Ради Бога, извините Эля Исааковна, я на минутку, не беспокойтесь, у меня к вам огромная просьба. Что, товарищ Заславский спит? Ай-ай-ай, так я тихонько, можно на кухню? Представляете, к нам приехали родственники из Джанкоя. Вы не были в Джанкое? Я тоже. Говорят, это что-то! Вишня — даром, черешня — даром, а абрикоса — так вообще даром! Единственное, что нет моря, так они привезли ребенка, чтобы скупать ее в воде, такая бледная девочка…

— Вы сказали, что у вас просьба, — напомнила Эля Исаковна, — так я вас слушаю.

— Да, будьте добренькая, одолжите мне скатерку, у них, оказывается, сегодня именины, то есть не у них, а у ее мужа, а я как назло все замочила, так я постираю и верну, со щелоком постираю, как следует, и посиню, и накрахмалю, и поглажу, вы не беспокойтесь, на столе ничего жирного, только торт, знаете, мне в ресторане «Киев» достали «Наполеон».

Эля Исааковна вынесла парикмахерскую белую скатерть с ажурным подзором и шелковой бахромой.

— Ой, спасибо, то, что доктор прописал, дай вам Бог, здоровья и товарищу Заславскому. А где ваш Аркашенька? Я почему спрашиваю, я позавчера как раз с Лилечкой, ну девочка из Джанкоя, бледненькая, так я позавчера с ней ездила в зверинец, пока ее родители ходили по магазинам, я думаю — что такое, пусть походят, что они видят в своем Джанкое, дыра дырой, так там ничего хорошего, я имею в виду в зверинце, вонючие кошки и собаки, так я это называю, а обезьяны так вообще — чисто кугутня с Пересыпи, но что делать: если ребенок приехал, ему надо показать зверей, что они в своем Джанкое видят…

Эля Исааковна кашлянула:

— Я вообще-то…

— Да, да, как я вас понимаю: пришла болтливая баба и давай морочить людям голову, как будто у них и без нее… я только вот что хотела сказать: я смотрю на Лилечку, и сердце болит, что она такая бледная и вдруг смотрю — идет, кто вы думаете? Правильно, ваш Аркаша, и не один, а с дамой, а дама старая, как Долорес Ибаррури, только толще и вот такой слой, поверите, с палец, штукатурки на лице, словом, страшная как вавилонский плен.

— Как что?

— Вавилонский плен. Есть такое выражение. Вы что, не слышали? Как же вы живете?

— Постойте, постойте, — пыталась улыбнуться Эля Исааковна, — может, это он встретил преподавательницу? Или это вообще был не он — что ему делать в зоопарке? Его в детстве туда было не затащить.

— Он, он, — радостно упорствовала соседка, — и какая там преподавательница — стоят себе за ручку и любуются, как сношаются макаки…

— Нечего паниковать, — сказал Роман Борисович, — если верить сарафанному радио…

— Тут она не врет…, — поджав губы, сказала Эля Исааковна, — я сердцем чувствую.

— Что ж. — Роман Борисович стукнул кулаком по столу и встал. — Я наведу справки. И если выяснится что-нибудь криминальное — застрелю.

— Кого? — выдохнула Эля Исааковна.

— Кого надо. По обстоятельствам.

Он посмотрел на побледневшую жену и смягчился:

— Сама виновата. Я же говорил: поезжай с ним в Пицунду. И путевка сгорела.

— Ну что бы я там делала, да еще с ребенком! — трагически вскликнула Эля Исааковна.

Она приложила пальцы к виску, подошла к аптечке и достала пузырек с валерианкой.

— Накапай мне… пожалуйста… тридцать капель…

Заславский громко захлопнул за собой дверь.

— Будешь в Ялте, привези мне, будь другом, лавандовое масло, — попросила Люба, — там на базарчике…

— И мне! — проснулась Зигота.

— Нос в гамне!

Зигота медленно заморгала:

— Любчик, ну что она все время задается!..

Гитлерша сделала останавливающий жест:

— Ша! Уже никто никуда не едет. У моего занюханного Айвазовского новая любовь. Со старыми дырками.

Она крутнулась на одной ноге и проникновенно запела:

Мы с тобой случайно в жизни встретились

Оттого так скоро разошлись.

Мы просто счастья не заметили…

— Вот хорошо, — сказала Зигота, — а то я бы скучала.

Люба беспокойно поглядывала в окно: ночью был дождь и сейчас с хмурого неба падали грязные ватки облаков, цеплялись за деревья, мутили в лужах воду. В такую погоду нечего делать на море, даже Адаму. Люба не видела его уже неделю, и было на сердце какое-то неудовольствие — то ли предчувствие чего-то, то ли чувство вины.

— Любчик, а сердцебиение у тебя бывает? — спросила Зигота.

— Ну, ты прямо как Адам прорицаешь, — поразилась Люба, не сразу догадавшись, что речь не о ней. — Выпей, Зигуля, капли Зеленина и полежи. Давно ведь не лежала. Все, девочки, по местам! — она хлопнула в ладоши. — Сегодня трудный день.

Тем временем на подоконнике проступили слабые пятна бликов, в белом небе протаяли синие лужицы — чем черт не шутит, надо собираться на море.

В ванной случилась беда — Люба случайно смыла в отлив паучка, жившего все лето под раковиной. Она села на край ванны и заплакала. За что? Бегал себе по трубам, свисал на паутине с веревочки, плясал на фаянсе, разве что рожи не корчил. Не было ближе его… Люба испугалась этой мысли, вытерла глаза.

— Мама Люба, выходи скорее, твой Бамбино пришел, — крикнула Гитлерша. — А то смотри, отобью!

«Господи, на мою голову, — вздохнула Люба. — Три дня его не видела и даже не вспомнила. Нет, это не паучок. И откуда у меня эта вежливость на старости лет? От сырости?»

У Аркаши прорезалась новая интонация — покровительственная и ироничная.

— Мадемуазель, — торжественно провозгласил он. — Я предлагаю вам отправиться к морю, туда, где волны голубые блещут гордою красой…

— Короче, — сказала Люба — ты хочешь скупаться? Ты посмотри, какая погода…

Она кивнула на окно и замолчала: юные платаны сияли, солнце переполняло лужи, вытесняло их из берегов.

— Ну, замечательно. Тогда поехали. Только подожди, я наделаю бутербродов. На море надо кушать.

Она помыла огурцы, помидоры, редиску, нарезала копченой колбасы и дефицитного палтуса, уложила все это в корзинку из китайской соломки. На улице Аркаша оживленно жестикулировал, а ведь совсем недавно готов был нести дамскую сумочку.

— Держи, — протянула Люба корзинку.

— Ах, да, — опомнился Аркаша, — знаете, давайте купим вина, на море надо пить.

«Ого, мальчик готов к решительным действиям. Не иначе, Валера науськал».

— Пить, так пить.

Люба и так собиралась купить вина — как-никак получалось, что они идут к Адаму в гости.

— Только не в Аркадию, — торопливо предупредил Аркаша, — там, знаете, эти курортники.

— Конечно, нет. Мы пойдем в тихую бухточку, окруженную кустами барбариса…

В магазине Аркаша, со знанием дела, осматривал полки.

— Кисляк брать не будем, — заявил он. — Давайте купим Таврического портвейна. Или мадеры. Деньги у меня есть, не беспокойтесь.

— И откуда у юного музыканта деньги? Хотя, с твоими пальцами, хоть сейчас в щипачи. Только не вздумай, за это больно бьют.

— Подумаешь!.. а отчего вы ни разу не спросили, кто у меня родители?

— Зачем! Я же не собираюсь лишать их родительских прав. А ты на кого похож, на папу или на маму?

Аркаша покраснел:

— На маму. Батя у меня красавец.

Адам был на месте, только вместо «бобочки» на нем была белая поплиновая рубашка. На внутренней стороне слишком просторного воротника просматривался нашитый номерок прачечной.

Люба почувствовала, что у нее наворачиваются слезы. Она поспешно надела темные очки.

— Вот, знакомьтесь, мой племянник, Аркаша. А это — Адам, простите, по батюшке?

— Саваофович, — улыбнулся тот. — Можно просто Адам.

Аркаша протянул руку. Адам посмотрел на нее, потом на Любу, снова оглядел тонкие пальцы и, наконец, легонько их пожал.

Аркаша снял часы, бросил их в китайскую корзину, потрогал ногой воду, разбежался, высоко задирая тощие ноги, шлепнулся грудью о небольшую волну и поплыл, размахивая головой.

— Как вода? — спросила Люба

Адам улыбнулся.

— Потрясающая. Да снимите вы эту гадость, — кивнул он на очки, — ведь все в порядке.

Аркаша вышел из воды и пригладил волосы. Место законное, ничего не скажешь. Вокруг скалки, никого нет, а этого дядьку надо нагнать. Да он и так скоро уйдет — вон, одетый сидит. Люба, тоже, и о чем с ним можно разговаривать. Бич какой-то. В крайнем случае, — вон на горке кустов навалом. Дереза в основном. Они это называют барбарисом? Нехай будет барбарис, кисло ему в борщ. А на Любу в купальнике лучше не глядеть — ноги начинают дрожать. Он искоса глянул на свои плавки и покраснел: подпоясаться, что ли, рубашкой?

— А вы не находите, Адам, — простодушно спросил Аркаша, — что эта бухта напоминает гриновскую? Зурбаган, предположим, или Гель— Гью?