Семья мадам Тюссо - Вера Колочкова

У него сердце разрывалось, когда глядел на все это безобразие. Но вмешиваться – бесполезно, только Лену на лишнюю злость раззадоришь. Лена увлеклась, Лена лепила красивых детей для красивого будущего – писателя и балерину. А спроси ее – зачем? Чтобы их эфемерной славой насладиться? Бонусы получить? Интервью давать – это я их мать, Елена Максимовна Тюрина, урожденная Сосницкая?

Кстати, он так и не понял до конца, кто был папа Сосницкий, чтобы таким гордым флагом нести перед собой его фамилию. По разговорам – вроде из бывших начальников. Но ни фотографии отца в доме не было, ни память о нем не хранилась. Обида была – это да. Лена будто доказывала ему что-то своей обидой.

А Жанночка так и пошла в жизнь сломанной куклой, проплясав положенный срок в кордебалете местного театра. Потом стала классический танец преподавать в детской любительской студии. Зарплата копеечная, ни одеться прилично, ни в отпуск съездить. И с замужеством ей не везло. Не то чтобы подходящей партии не находилось, а просто не звал никто. Но полгода назад ушла-таки к одному хлыщу, живет с ним в гражданском браке. Лена возмущалась, конечно, потом рукой махнула. Не до Жанны ей было. Ноги к тому времени уже сильно болели.

Не передать словами, как он их любил и жалел, Юлика и Жанночку. Все они были из одного роду-племени – куклы мадам Тюссо. Одна только была меж ними разница – он их любил и жалел, а они его – нет. Может, и любили, конечно, но с большой долей презрения. Потому что не уважали. Потому что смотрели на него глазами матери. А может, потому, что он чудесным образом умудрялся сохранять внутри себя добродушие, деревенскую непосредственность и разухабистую частушечную веселость. Это его спасало, за это и держался, как утопающий за соломинку.

Они морщились от его деревенских словечек, от некстати сказанных прибауток. Иногда переглядывались, повторяли с издевкой. Но он их все равно любил… И жалел. И принимал на себя их раздраженное разочарование неудавшейся жизнью. Кто-то ведь должен принять это разочарование, если его много в человеке накопилось? Тем более если этот человек – твой ребенок? Тем более что и без того знаешь, как ему плохо?

Внутреннее добродушие и веселость жили в нем долго, пока не иссякли. Нет, злым и грустным он не стал, но с годами все как-то по-другому перевернулось, что ли. Добродушие мхом поросло, веселость растаяла в хмельном дурмане. Теперь вместо веселости у него внутри жила хитрость – научился так прятать выпивку, что и сам порой забывал, куда спрятал. А уж находил когда! Вот радость!

Кстати, надо еще принять, пока Лена не проснулась. И от бутерброда немного осталось, на закуску хватит.

И пора детям звонить, сообщать грустную весть про маму. Как там врачиха давеча сказанула? Пусть дети решают? Пусть обеспечивают маме организованный уход? Маме руки нужны более надежные, чем у мужа-алкоголика? Ну-ну…

И кому позвонить в первую очередь? Сыну, пожалуй. Юлику…

Он привык ненавидеть себя в зеркале по утрам. Свою одутловатую рожу с прожилками капилляров, бледные, далеко пробравшиеся залысины, мутный нездоровый взгляд когда-то ярких голубых глаз. И пусть не лгут всякого рода человеколюбцы, утверждающие, что человек может и должен любить себя такого, какой он есть. Все это ерунда и дешевый призыв к самообману. Никто не хочет быть обманутым, даже с лукавой приставкой «само». Это, наверное, великий поэт Пушкин сбил с толку своим «я сам обманываться рад», вот и подхватили.

Но он-то не Пушкин… И не оптимист… Что позволено Пушкину, не может быть отнесено к серому бесталанному человечку Юлику Тюрину, которому за сорок перевалило, а он из «Юлика» так и не выбрался и никем не стал. Даже Юлианом, на худой конец.

Он оттянул пальцами нижние веки, поводил глазами туда-сюда, снова вздохнул. Да уж… Надо больше овощей есть. И пить кефир на ночь. Хотя… Какие овощи, какой кефир?.. Поздно, батенька, пить боржоми, когда почки отказали. Когда жизнь проходит никак и уходит в никуда.

– Юлик, ты где? В ванной? Чего ты там застрял, иди быстрее сюда!

О, вот она, жизнь, которая проходит никак и уходит в никуда. Напомнила о себе голосом жены Ольги.

Какой у нее визгливый голос, однако… Недавно проснулась, а голос уже с нервической претензией. Ну задержался человек в ванной… Что, нельзя? Или у нас посещение санузлов числится по расписанию?

– Юлик! Сколько тебя можно звать! Иди быстрее, тебя отец к телефону требует, ну?!

А это уже что-то новенькое, однако. Отец требует. Словосочетание в отношении отца неприемлемое, слух режет. Понятно, когда мама требует, но отец… Или Ольга перепутала?

Юлик вышел из ванной, и она сунула ему телефон в ладонь так быстро, будто он жег ей пальцы. И на лице изобразила что-то вроде нетерпеливой брезгливости.

Не любишь моих родственников, дорогая жена, ой, не любишь…

– Да, папа, это я… Да, доброе утро… Что у вас там?

И сам услышал, как отчетливо проступило в голосе отторжение – не лучше, чем у Ольги, – накрыло собой сыновний долг. Сначала испугался, потом сознание привычно взъярилось, будто его за веревочку дернули – какой, к лешему, долг! Ничего он им не должен! Долг – это когда через душу и сердце свою тревогу за родителей пропускаешь, как электрический разряд, а его даже малой искрой не торкнуло. Ну, что делать, если не торкнуло! Как есть, так и есть…

– Сынок, мама сегодня встать не смогла. Ноги совсем отказали. Она больше не сможет самостоятельно передвигаться, сынок. Даже по квартире.

– Понятно… И что теперь делать, пап? Я как-то могу решить эту проблему?

– Нет… Нет, конечно. Ты не злись, Юлик.

– Да не злюсь я, с чего ты взял!

– По голосу слышу, что злишься.

– Нет, папа, не злюсь. Просто растерялся от твоих новостей. А врача вызывали? Эту, как ее?.. Соседку по лестничной клетке? Она вроде назначала маме какое-то лечение?

– Она приходила, Юлик. Сказала, что больше маме ничем нельзя помочь, уже все методы испробованы.

– Что значит, нельзя помочь? Врач, и такое говорит? Да как она может!

– Она хороший врач, Юлик. И мама ее хвалила. Она действительно делала, что могла. Мама же долго лечилась.

– Да понятно, понятно. И что эта «хороший врач» еще говорит? Что, что теперь делать-то?

– Она говорит, надо принимать реальность и что-то решать.

– А что тут можно решать, я не понимаю? И в каком смысле – решать?

– В смысле ухода за мамой. Так и сказала – зовите детей, решайте. Вам, говорит, Елена Максимовна, нужен организованный и постоянный уход, у вас, мол, семья есть.

– Надо же, какая умная… Какие ценные указания дает…

– Юлик, ты приедешь?

– Приеду, куда ж я денусь.

– А когда?

– Не знаю, пап. Может быть, вечером.

– А почему вечером? Сегодня же суббота.

– Да, суббота. И что? У меня по субботам никаких дел нет, по-твоему?

– Хорошо, как знаешь, вечером так вечером. Только… Мама спит сейчас… Когда проснется, обязательно спрашивать начнет, звонил я тебе или нет… И что я ей скажу? Что ты приедешь, когда все дела переделаешь?

– Пап, ты шантажируешь меня, что ли?

– Да что ты, сынок. Побойся бога. Я просто не знаю, что маме сказать, чтобы она на тебя не сердилась. Ты же знаешь маму, что я буду тебе объяснять, как она…

– Пап! Ты принял с утра, да? Признавайся, было дело?

– Ну… Так, немного…

– Понятно. Знаю я твое «немного». А Жанке звонил?

– Нет еще. Тебе первому.

– Ну так и позвони ей, пусть приедет! В конце концов, тебе с ней надо в первую очередь проблему обсуждать! Это ведь женские дела, в конце концов! Не я же буду вникать в эти всякие… Интимные подробности!

– Да, сынок. Я сейчас ей позвоню. А ты, значит, вечером?.. Так и сказать маме?

– Так и скажи! Все, пап, давай… И не пей больше сегодня, я тебя умоляю.

Нажал на «отбой», сунул телефон в карман халата. Подтянул пояс, нервно прошелся по комнате. Вернее, по тому пространству, что осталось от комнаты. Закуток. Он живет в закутке, называемом квартирой, да! Это ж как надо было извернуться в свое время, чтобы установить перегородку в однокомнатной «сталинке»!

А что делать – нужда заставила, когда у тещи случился инсульт и Ольга перевезла ее из родного поселка к себе. На тещин дом сразу покупатели нашлись, и Ольга не устояла, продала. Поначалу предполагалось, что деньги от продажи дома уйдут на расширение жилплощади, хотя бы на двухкомнатную квартиру хватит добавить, но не вышло как-то. Деньги – такая зараза… Текучая, как песок. Чуть расслабишь пальцы, тут же провалятся сквозь них. То лекарства нужны, то целители на горизонте объявятся с обещаниями поставить маму на ноги, то свои родные проблемы назрели, от которых бесплатно не отмахнешься… Тем дело и кончилось: ни денег, ни расширения жилплощади. За перегородкой мама лежит себе и лежит, помирать пока не собирается. Врач говорит – сердце как пламенный мотор. Зато память потеряла и, кроме родной дочери, не узнает никого. Увидев зятя, каждый раз удивляется и строго спрашивает у Ольги: