Святой папочка - Патриция Локвуд

– Па! – кричу я. – А ты когда-нибудь сдавал тот тест на психа, о котором нам мама рассказывала?

– Дважды! – отзывается он. – Сначала он меня здорово выбесил, потому что они задают тебе один и тот же вопрос четыре раза и каждый раз как-то по-новому, чтобы тебя запутать. Меня это так возмутило, что я специально отвечал по-разному, и в результате выяснилось, что я на сто процентов чистый психопат.

– Ну а во второй раз? – рискую предположить я.

– А, да, во второй раз нормально сдал.

Моя мать кивает в ответ на это шокирующее признание с выражением «так их, черт бы их побрал!» Меня же в свою очередь захлестывает ошеломляющее чувство – КТО, БЛИН, ЭТИ ЛЮДИ? Но я-то точно знаю, кто эти люди, и понимаю их намного лучше, чем тех, кто в детстве ходил на балет, а теперь читает «The New York Times» по воскресеньям и блестяще сдает все личностные тесты. Из кухни течет поджаристый аромат моего прошлого, и я наполняюсь им, вдыхаю полной грудью.

Ни одна книга не просила, чтобы ее написали, так же как ни один ребенок не просил, чтобы его родили на свет. Но все равно начинать нужно с начала.

1. Соглашение о намерениях

В девятнадцать лет я должна была учиться в колледже, как и все остальные выпускники моей старшей школы. Грести знания лопатой, пытаться выпутаться из грязной рясы невежества. Чем еще люди обычно занимаются в колледже? Меняют имена на «Пачули», становятся вегетарианцами, отращивают волосы на ногах и так увлекаются историей древней Греции, что в какой-то момент ненароком приносят местного фермера в жертву, поклоняясь в полях богу вина и утех. Да и вообще, когда ты складываешь коробки в подержанную машину и уезжаешь из отчего дома, наблюдая за тем, как он отдаляется от тебя в зеркале заднего вида, ты в каком-то смысле перерождаешься – в ту форму, которую выбираешь сам; и я с нетерпением ждала этого момента. Я подала заявление, и меня приняли в колледж Либеральных искусств, на филологический, я готова была приступить к учебе зимой 2001, но в Сочельник, за две недели до того, как я должна была уехать в Аннаполис, мой отец позвал меня в свой кабинет – побеседовать.

Из радиоприемника в углу доносился возмущенный, неразборчивый голос Раша Лимбо [4] и пьяный, гномий – Билла О’Райли [5] – из телевизора. Моему отцу доставляло огромное удовольствие слушать их обоих одновременно, время от времени ухая, как сова, в знак согласия. На нем были его самые официальные боксеры, те, под которыми почти ничего не было видно. Он похлопал ладонью по месту рядом с собой на мягком кожаном диване (одной из личных заповедей моего отца было то, что диван должен быть непременно кожаным, потому что если ваш диван обит ситцем или еще чем другим – вам самое место на Сказочном Острове Сладостей). Я села и отвела взгляд, глядя мимо изгиба его скулы в окно, за которым, между нашим домом и школой по соседству, кружились снежинки – точно перья во время битвы подушками, которую затеяли бы мои соседи по общежитию.

– Чуточка, нам это не потянуть, – сказал он, сочувственно качая кудрявой головой, дескать, ничего не поделаешь. – У нас просто нет таких денег, – пояснил он. Я невольно представила себе фокус с дымом и зеркалами – пуф, и куча сбережений, куча учебников и куча кирпичей, сложенных в здание моего колледжа, – просто исчезли.

– Ладно, – машинально ответила я, и мой голос эхом отозвался внутри тела, которое, казалось, перестало быть моим. Я не задала ни единого вопроса. Когда я вспоминаю об этом, мне до боли хочется вернуться в прошлое, схватить себя, юную, за плечи и как следует встряхнуть. Все, что я знала о мире, проистекало из прочитанных мною книжек. Чего я не знала – так это того, что выход всегда есть, что всегда есть способ обойти, пролезть, перепрыгнуть и попасть внутрь, надо только поискать. Его слова стали для меня нерушимой горой, недвижимым фактом, крепко стоящим на поверхности земли; они казались такими же окончательными и бесповоротными, как если бы он сказал мне, что я никогда не попаду в рай. Снежные перья за окном вдруг превратились в косую метель.

«Ну конечно», – думала я, буквально краснея от собственной глупости. Не просто так мне не купили ни учебных принадлежностей, ни блокнотов, ни маркеров, ни пуфиков для комнаты в общежитии. Была причина, по которой у меня не было ни одного постера на стену с группой Kiss или репродукцией «Звездной ночи», или хотя бы принта Фрэнсиса Бэкона с кричащим Папой Римским, в память о родном доме. Не случайно мама меняла тему, стоило мне заговорить об отъезде, который с каждым днем становился все ближе. Восточное побережье стало уходить под воду. Комнату заволокло жаром. «С чего я вообще поверила, что смогу поехать в колледж?» – думала я.

Тоже самое случилось с моей старшей сестрой, Кристиной, у которой было такое прекрасное сопрано, что его звучание можно было сравнить с ангельским песнопением. Она планировала учиться вокалу в университете Вашингтона в Сент-Луисе, но в последний момент забрала документы, по причинам туманным и необъяснимым. Что-то связанное с заявкой на получение гранта и неспособностью моей матери вовремя подать налоговую декларацию. Вероятно, ее вызвали на похожую беседу, и она приняла вердикт без возражений. Спустя год, который прошел быстро и довольно бестолково, она вышла замуж. Но даже после всего этого я почему-то не ожидала, что рано или поздно подобное случится и со мной.

Левая рука отца покоилась в зеленой пластиковой миске, полной домашних соленых огурцов – это были единственные овощи, которые он ел по своей воле. Чаша была таких гаргантюанских размеров, что в ней можно было крестить новорожденного слона. Он достал из нее прозрачный кружок, положил на язык и довольно захрустел. Напоминания о его сане окружали меня повсюду.

Какое-то время я еще посидела в его комнате, полной сверкающих гитар на подставках, леденцово-красных, елово-зеленых, озерно-голубых и графитно-черных. Они словно тихонько постанывали в повисшей тишине. Вскоре отец купит себе еще одну гитару, куда более дорогую, чем все предыдущие, леворукую, которую когда-то сделали для Пола Маккартни. Когда Пол решил, что она ему не нужна, отец отхватил ее себе на раз-два и потом показывал нам, лаская ее любящим, лоснящимся от удовольствия взглядом, которым обычно удостаивал только свои красочные, хорошо смазанные и послушные инструменты.