Тысячелетняя ночь - Софья Радзиевская

Жажду, вызываемую мясом и острыми пряными приправами, привычно заливали вином из больших кубков. Правда, правила хорошего тона предписывали пить только в промежутках между кушаньями. Но кушаний этих, а следовательно и возлияний было столько, что многие из сидевших за столом богатых и знатных рыцарей напрочь забыли о всех приличиях.

Впрочем, в общем беспорядке некоторые правила всё же соблюдались. Гости, как уже говорили, сидели по чинам: самые важные — около хозяина, вверху стола, ниже — менее важные и так — вплоть до слуг, хозяйских и приезжих. Так же были расставлены кушанья и напитки: домашнее пиво разных сортов на нижнем конце заменяло дорогие вина верхнего стола и блюда были не серебряные, а оловянные и деревянные. Но и там уже вовсю шумели голоса и звучали песни — в этот радостный день, в этом зале, за этими столами никто не мог быть обделён.

Ярко горевшие свечи в верхней комнате хорошо освещали неподвижно сидевшую в кресле фигуру. Это была женщина, ещё довольно молодая, с властным лицом и недобрым взглядом больших чёрных глаз. Толстые тёмные косы её выбивались из-под зелёной, расшитой жемчугом повязки на голове и падали почти до полу. Зелёное же затканное серебром платье гнулось твёрдыми складками, спускаясь так же до полу; с серебряного пояса на золотой цепочке свисала зелёная бархатная сумочка, заменявшая карман. Руки женщины лежали на бархатных поручнях кресла. Она сидела прямо, откинувшись на высокую спинку, и слушала высокого человека в сутане священника.

— Ребёнок весь в отца, не беспокойся, благородная госпожа Беатриса, — ласково увещевал он, стоя позади кресла. — Он унаследует смелый гордый нрав Гентингдонов, а не мягкую натуру матери. Можешь мне поверить, он придаст новый блеск нашему угасающему роду.

Длинная чёрная тень говорящего трепетала на полу, загибалась на стену, а когда он выпрямился, мрачным крылом накрыла колыбель. В эту минуту мать открыла глаза, на её милом, почти детском лице отразилась тревога.

— Уильфрида, — сказала она, — я хочу видеть сына — подвинь колыбельку…

Высокий человек улыбнулся и, с улыбкой пожав плечами, перешёл на другую сторону кресла.

— Не беспокойся, благородная госпожа Элеонора, — сказал он мягко, но с оттенком насмешки, — моя чёрная тень не омрачит его светлого будущего.

Элеонора вспыхнула. Ей было неприятно, что этот господин со своей обычной пугающей проницательностью угадал её мысли. А он неслышно перешёл комнату и остановился около кровати. Глаза у него были такими же, как у сидевшей у стола женщины, и это неудивительно — он приходился ей близким родичем. Но если в её лице без труда читалось безграничное упрямство, то в его — безграничная хитрость. Священник наклонился над кроватью — на груди блеснул золотой крест, а на голове — пробритая небольшая плешка — тонзура, признак духовного сана.

— Я ещё не сказал тебе, госпожа Элеонора, как искренне рад рождению племянника. Отец сделает его настоящим воином, а я присоединю к этому те знания, которых не хватает нашим храбрым рыцарям, научу его чтению и письму.

Говоря это, он протянул руку и ласково погладил край шёлкового одеяльца в колыбельке. Элеонора снова неприметно вздрогнула, и это опять не укрылось от внимания монаха — чёрные глаза его блеснули, но голос зазвучал ещё мягче:

— Он будет рыцарем, Элеонора, ты увидишь, он будет твёрд и решителен — настоящий Гентингдон.

— Я бы хотела, чтобы он был так же добр, — робко возразила молодая женщина, — чтобы он был справедлив, как тот, чьё учение ты проповедуешь, Родульф.

Глаза монаха засветились ядовитой насмешкой, но прежде чем он успел что-либо ответить, госпожа Беатриса, бабушка наследника, порывисто поднялась с места.

— Что я слышу, Элеонора? — гневно воскликнула она. — Ты и сыну хочешь внушить недостойную его высокого звания мягкость и тем запятнать гордый девиз Гентингдонов? «Ни страха в сердце, ни пощады врагу» написано на нашем гербе! Твой сын, можешь не сомневаться, усвоит этот славный девиз прежде, чем научится говорить что-либо иное!

— Ну-ну, — зная вспыльчивый нрав своей тётки, монах вскинул руку. В это время тяжёлая дубовая дверь со стуком распахнулась и показался сам сэр Уильям Фицус, граф Гентингдонский, со светильником в одной руке и чашей вина — в другой. Его плечистая фигура в богатой красной одежде слегка покачивалась, весёлое лицо пылало от возбуждения и выпитого вина.

— Сын и наследник… — произнёс он заплетающимся языком. — Сын и наследник… Покажи мне его, Элеонора!

Но уже не в силах удержать порыв раздражения, госпожа Беатриса, довольно непочтительно оттолкнула священника, шагнула навстречу сыну:

— Да, посмотри на него, Уильям, — жёстко сказала она, — и послушай, как твоя жена собирается сделать из него не гордого графа, а церковного служку, проповедующего кротость и милосердие.

Сэр Уильям остановился. Чаша с вином задрожала в его руке, весёлый хмель, как это часто бывает у сильно пьяных людей, готовился превратиться в бешенство.

— Уильям, — воскликнула молодая женщина, — выслушай меня, Уильям!

— К чёрту! — завопил вдруг владелец замка и с такой силой швырнул золотую чашу об стену, что она упала на пол измятая, а вино обрызгало двух шарахнувшихся в страхе служанок.

— К чёрту! К дьяволу! Мой сын монах?! Задушу собственными руками! Собственными руками!

Он топал ногами и рвал на себе воротник в таком припадке ярости, что даже мать его испугалась и отступила перед делом рук своих. Священник стоял, подавшись вперёд, готовый кинуться между двоюродным братом и его женой. Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, но тут со двора донёсся протяжный звук рога, ещё и ещё раз, властный и нетерпеливый, послышались топот ног и голоса:

— Господин! Где господин? Герольд, посланец самого короля, к господину!

— Герольд короля у ворот замка, господин, — повторил, низко склонившись, слуга, уже несколько мгновений в безмолвном ужасе стоявший на пороге. — Именем короля он требует впустить в замок.

Новый звук рога, ещё более нетерпеливый, отрезвил Фицуса.

— Опустить мост, — отрывисто сказал он. — Зажечь факелы и открыть ворота. Дорога и почёт гонцу короля!

Круто повернувшись, он вышел. Госпожа Беатриса, бросив торжествующий взгляд на невестку, стремительно последовала за сыном, а за ней — одна из служанок.

Потухший светильник валялся на полу, и пятна густого вина на каменных плитах казались пятнами крови.

— Элеонора, — тихо промолвил отец Родульф, нагибаясь к ней, — Элеонора! — На этот раз в его голосе не было ни тени насмешки, но молодая женщина не отозвалась.

Монах придвинулся ближе, хотел было взять её за руку, но взгляд его упал на служанку, неподвижно прижавшуюся в нише окна. Он резко выпрямился и, не оглядываясь, вышел.

Неслышно ступая босыми ногами, служанка подошла и остановилась около колыбельки: слабый писк раздался из-под шёлкового одеяльца. Уильфрида наклонилась и взяла на руки крошечное спелёнутое тельце.

— Госпожа, — тихо окликнула она, — маленького пора кормить. — И осторожно положила ребёнка на подушку около головы матери.

Голодный ребёнок закричал громче. В ту же минуту Элеонора будто очнулась, схватила его на руки и молча прижала к груди, покрывая поцелуями. Уильфрида стояла в ногах кровати. Она тихо плакала.

А в это время отец Родульф, едва не сломав шею, бежал по крутой и тёмной лестнице, перескакивая через несколько ступенек сразу, чтобы дать выход душившему его волнению. Перед дверью в нижний зал он остановился передохнуть и оправить одежду, приняв достойный случая и своего сана вид.

В большом зале было дымно от светильников из говяжьего жира и свечей, все эти коптящие мерцающие огни, множась, отражались на блестящих щитах, мечах и прочих предметах вооружения, которыми были увешаны стены, вперемежку с рогами и звериными головами — трофеями охоты.

Хозяин замка, мрачный, но уже спокойный с виду, сидел в дубовом кресле, крытом кожей с медными головками гвоздей. На высокой спинке кресла был вырезан знаменитый герб графов Гентингдонских: сокол на звёздном небе. В лапах он сжимал ленту, а на ней прихотливыми старинными буквами вилась надпись: «Ни страха в сердце, ни пощады врагу». Вокруг кресла толпились гости, протрезвевшие при звуке рога королевского посланца.

Герольд, высокий, статный, в шлеме с поднятым забралом и длинной кольчуге, вошёл, держа в руке серебряный рог — знак достоинства посла.

— Всемилостивейший государь наш — король английский Генрих Второй, — начал он ясным твёрдым голосом, как хорошо заученный урок, — заблагорассудил учинить войну с безбожными ирландцами — многих гнусных пороков их ради, а также для освобождения пленных англичан, которые у них в беззаконном рабстве томятся. А потому повелевает наш всемилостивейший король всем своим верным подданным собираться и приходить к нему, одетыми и вооружёнными, как то подобает каждому, а так же с должным количеством фригольдеров[3], одетых и вооружённых, как им подобает.