Жизнь человеческая - Эсфирь Козлова

Стирка происходила раз в две недели, с предварительным замачиванием в мыльном растворе на ночь. Потом белье отстирывалось в цинковом корыте – сначала в теплой воде, затем в горячей. Трехведерная выварка загружалась бельем и водружалась на примус. Белье кипятилось час, а то и два. Потом вновь отстирывалось в горячей воде. Мама производила все эти манипуляции вручную, легко и весело. Больше всего ей нравилось то, что белье можно было прекрасно отполоскать в реке. Для этой цели служил пральник – деревянная лопатка с ребристой поверхностью и выгнутой «спинкой». Белье немилосердно колотили, оно только отбеливалось, но не рвалось. Крепкими были льняные нити домотканого полотна!

Даже зимой мама полоскала белье в проруби. Я как сейчас вижу мамины руки, покрасневшие от ледяной воды. Она их растирала и вновь принималась полоскать белье. Постельное белье синили и крахмалили, а потом развешивали. Зимой белье на улице промерзало и не складывалось. Ворох мужских, верхних и нижних рубашек с торчащими рукавами, стоящих твердых простыней, пододеяльников, наволочек вносился в комнату. Комната наполнялась свежим запахом выстиранного белья, пропитанного ароматом чистого снега, летом – трав.

К приходу отца мама старалась, чтобы в доме все было убрано. Не дай бог, придет папа и увидит корыто в кухне или, еще того хуже, – недомытый пол. Скандал! Отец был очень нервный и раздражительный. Если пол не домыт и ему не пройти в комнату, он мог стукнуть дверью, уйти в свой «проклятый банк» и сидеть там до позднего вечера. Но такое бывало редко. Обычно мама вставала рано и успевала все сделать к приходу отца: и убрать, и приготовить обед, и себя привести в порядок.

Двор у нас был замечательный – просто сказочный двор. Лучшего двора для нас, ребят, и придумать было невозможно. Две огромные площадки, поросшие низкой густой травой: гусиные лапки, гречишник-подорожник и еще какая-то мелкая травка. У забора возле курятника и помойки росли огромные лопухи. За флигелем была щель, заросшая малиной и бузиной, а вдоль фасада нашего дома – палисадник с кустами сирени и какими-то пахучими беловато-желтоватыми гроздьями соцветий.

Мы очень любили играть в лапту, в «штандер». В этих играх принимали участие ребята не только нашего двора, но и всей улицы. Играя в прятки, в «палочку-стукалочку», мы умудрялись забираться в самые потаенные места: прятались за сараем, домами и даже в курятнике под насестом. За последнее нам здорово влетало от родителей, но мы не очень-то обращали внимание на куриный помет и на окрики взрослых. Боялись мы только отца. Его слово было для нас законом. Мама, когда у нее лопалось терпение, говорила: «Скажу папе!» Шалости сразу прекращались.

Со стороны сараев двор примыкал к огромному фруктовому саду, который принадлежал детдому (приюту). За садом никто не ухаживал, но яблоки родились, хотя уже и одичавшие. Ранней весной мы ходили в этот сад за свежим зеленым щавелем, делали из него «слоеные пирожки», складывая лист к листу, и тут же ели. Осенью таскали из сада яблоки. Ели все немытым и были здоровы. Сад этот был особенный: в нем гулял павлин с широким «глазастым» хвостом. Никто не знал, откуда он взялся. Вероятно, остался от прежних хозяев этого дома. Павлин был очень красивый, с маленькой головкой, украшенной короной из изящных перьев. Хвост он тащил за собой и только изредка распускал его веером. Иногда он терял перья из хвоста, и мы использовали их для украшения шляп во время наших театральных представлений.

У сеновала в саду росли три дуба-великана. Каждую осень дубы покрывались множеством толстых гладких зеленых желудей с сероватыми шершавыми шляпками. Мы собирали их для игры и для мамы. Мама делала из желудей прекрасный кофе. Сначала она их сушила, жарила, потом толкла в медной ступке, добавляла цикорий и заправляла молоком. Кофе был очень вкусным, не то что ячменный, который продавался в те времена. Настоящего кофе тогда не было. Зато молоко было настоящим, свежим, парным, прямо из-под коровы, приносила его Ганя из Клемешина.

Клемешино – это бывшее барское имение. Оно было очень близко от нас, наверное, километр или полтора от нашего дома. Когда-то оно было богатым: обширные поля за нашим домом, огромный фруктовый сад, стада коров, лошади и злые собаки. Все это мы еще застали. Помещик сбежал за границу. В имении остался управляющий со своей семьей. До тридцатого года его не трогали, и он продолжал вести хозяйство.

Неоднократно мы забирались в клемешинский сад за яблоками. Наберем полный подол яблок, а мальчишки полные запазухи – и деру. Как-то раз на нас спустили собак – еле ноги унесли.

В Клемешине состоялось и первое мое знакомство с граммофоном. Огромная блестящая труба, а в ящике крутятся черные диски. Здесь впервые я слушала Шаляпина. Очень нам понравилась песня «Блоха». С тех пор мы без конца распевали: «Блоха – ха – ха – ха – ха».

Было в Клемешине несколько коров. Паслись они на заливных лугах реки Великой, и молоко было ароматное, густое, со сливками. Из русской печки вынимали его в крынках с зарумяненными коричневыми хрустящими пенками. Ганя – работница или дочка управляющего была малорослая, некрасивая, гундосая девка, но то, что надо было делать, делала исправно.

В тридцатых годах имение отобрали под колхозные или совхозные земли, а самого управляющего с кое-какими пожитками, среди которых сверкала граммофонная труба, посадили на телегу и куда-то отправили. Я была тогда маленькая и еще не понимала толком, что значит «раскулачили». Всем было их жалко: они плакали и причитали. Куда же их гнали? Никто не знал.

А скот остался; и когда я пошла в школу, мы в порядке шефства ухаживали за телятами. Телята были мокроносые и очень ласковые, вот только часто очень больно наступали на ноги, когда мы их чистили скребками. Тогда было принято заниматься шефством. То мы ухаживали за телятами, а то – за детьми в яслях. Кто-то шефствовал над нашей школой.

Сразу за нашим домом начиналась дорога в лес, в поля, в купальни за Люськиным домом и садом. Люська – это девчонка-подружка из голубого дома у реки, у самого обрыва. За домами был большой пруд с небольшим полуостровком, на котором росла пушистая плакучая ива.

В пруду в большом количестве водились лягушки. В теплые белые, подернутые молоком тумана летние ночи они устраивали оглушительные лягушачьи концерты. На этом пруду мы знакомились с развитием жизни. Весной вся прибрежная часть пруда, поросшая незабудками, покрывалась сплошными лепешками круглой зеленой лягушачьей икры. Потом внутри появлялись черные «глазки», из которых затем вылуплялись хвостатые головастики. Наконец у головастиков появлялись лапки, и хвост отпадал. И уже маленькие темненькие лягушки прыгали по всему берегу и отчаянно ныряли в воду при нашем вторжении. Нас очень забавляло это четырехлапое, перепончатое племя. Водились еще в пруду черные пиявки, похожие на жирных червей. Мы их не любили и побаивались, поэтому в воду не лезли.

За прудом начинались пойменные луга реки Великой, поросшие веселым разнотравьем, расцвеченные яркими цветами красных гвоздик, лиловых смолянок, желтой сурепицы, белыми желтоглазыми ромашками. Через луг за садом, примыкающим к последним домам, вела узкая тропинка к купальне. В этом месте река разделялась на два рукава, омывающие поросший ивняком песчаный остров. У самого берега было мелко и песчаное ровное дно. Но стоило отойти метра на три, как быстрым течением сбивало с ног. Крутой, песчаный берег обрывался прямо у воды. У уреза воды стоял пень, с которого умевшие плавать бросались прямо на стремнину.

Я рано научилась плавать, лет в шесть-семь. Кто-то столкнул меня в воду с пенька. Я испугалась, начала барахтаться, бить в ужасе по воде руками и ногами и – выплыла к берегу. С этих пор я перестала бояться воды. Вода удерживала меня на плаву как легкое перышко или соломинку.

Мы любили лежать у купальни в теплые летние дни, запрокинув голову к небу, и смотреть на летящие в голубизне пушистые белые облака. Нам чудились в контурах облаков звери, колдуны с длинными бородами, башни, замки. Мы умудрялись испечься на солнышке так, что у нас от загара облезала кожа на носу и на спине. Мама смазывала кожу вазелином. К концу лета мы уже были похожи на негритят.

Река нам приносила много радости и летом, и зимой – в любое время года. Не успевал сойти лед, как мы устремлялись к реке. Вода была еще холодная, но только пока входишь в нее, а потом уже становилось тепло. Мы вооружались железными вилками как острогами и шли не на рыбалку, а на охоту за головнями и пескарями. В прозрачной воде проступал каждый камешек, каждая песчинка на дне реки. Колыхались длинные темные водоросли. Тихо передвигая ноги, чтобы не замутить воду, отворачивали камень, и часто под камнем стояла рыбешка – наша очередная жертва. Вилка быстро и беспощадно втыкалась в застывшего головня. Рыбины были невелики, но кошки их охотно ели. Мы часами просиживали в холодной воде перед окнами нашего дома. Никто нам не запрещал – сиди там хоть целый день.