Спасенье погибших - Владимир Крупин

Другая подозреваемая, Наташа, была машинисткой Залесского. Разумеется, ни одна профессия не в силах помешать любви, но Наташа проклинала почерк Залесского, а разве это не доказательство неприязни? Тем более, узнав, что он умер, Наташа вызвалась даром размножить его завещание. «Почему даром? — спросил Федор Федорович. — Мы заплатим». «Да как-то неудобно, — ответила Наташа, — я его почерк ругала, нехорошо как-то, хоть чем-то вам помочь». «А он сам приезжал за работой?» — «Когда как». — «А когда сам приезжал, то как это выглядело?» — «По-разному. Когда и разувался, а когда и прямо в коридоре». — «Что значит: прямо в коридоре?» — «Ну, или на кухне». «Но что именно значит: в коридоре или на кухне?» — допытывался Федор Федорович. Наташа твердила о расчетах, о цене за страницу, рукописную или прежде напечатанную на машинке, дальше не шла. «Сына выращиваю, легко ли, каждое лето новая форма, хоть почерк и ругала, а печатала». «Простите, но кто выполнял отцовские обязанности, — намекал Федор Федорович, — может быть, Илья Александрович?» «Да он парня моего и не видел, я так ему назначала, чтоб быть одной». — «Так, так, так. Назначали, чтоб быть одной. Зачем?» «Что именно: зачем?» — спрашивала в свою очередь Наташа, то ли так ловко маскируясь, то ли в самом деле не понимая существа вопросов. «Зачем женщине быть одной, когда она ждет мужчину?» — «Тех и спросите, кто ждет, а я парня выгоняла, чтобы чего не подумал». — «Значит, парень мог подумать?» — «А как же не мог, подумать все можно, тем более без отца растет». — «А что именно он мог подумать?» — «Да мало ли что».

Не добившись признаний, Федор Федорович решил открутиться от этой последней воли Залесского на том основании, что Залесский написал данный пункт завещания для самоутверждения, а на самом деле не мог иметь любовниц. Возраст, то-се. Но людская молва говорила: мог. Да и жена перед смертью воскликнула: «Как он мог, кобель проклятый?!» Слово, означающее мужской род, убеждало.

На новом заседании комиссии Федор Федорович, озаренный еще одной догадкой и поднимая вопрос о захоронении любовниц, посмотрел на Иду.

— Ида Ивановна, э-э…?

Но Ида показала ему кукиш.

— Вот фиг вам. Моего любовника все знают. Вот свидетель, — она повернулась ко мне, — специально привела. Леша, покажись. Вот Алексей Васильич, школьный учитель, друг Олега. А Залесского мне не шейте, я с ним рядом и близко не лежала.

Тут же присутствующий член комиссии, ревнитель словесности, отреагировал в порядке замечания, что Идея Ивановна могла бы из двух наречий «близко» и «рядом» употребить одно, ибо они синонимичны. Словосочетание «рядом не лежала» уже доказывает и то, что не лежала также и близко.

— Но есть же усиление смысла, — возразил второй ревнитель. — Не только близко, но и рядом не лежала, нет, Луасарб Евгеньевич, тут оттенок, он заметен чуткому уху, да-с. И ваша последняя работа, способствующая воспитанию новых младостудентов, последняя по времени, я говорю о работе вашей «О частотности константы употребления концептуальной частицы речи», там я заметил торопливость выводов, да-с. Но, может, это вы свой давний реферат тиснули, теперь у нас все печатают, уж сознайтесь, Луасарб Евгеньевич, тут все свои…

Но не суждено было схватиться ревнителям словесности, ибо пришли из бухгалтерии и сказали, что второй день нет на работе Арианы — поэтессы и секретарши директора-исполнителя.

Толчки ногами под столом сказали: вот оно! Ариана знала Залесского давно, знала также про все дела комиссии, про вчерашнее заседание, про последнюю волю, кому же и быть как не ей. А может, сам Залесский предупредил. Ведь бывает же так, что любовница зачастую дороже жены. Может, и не это означали толчки ногами, может быть, просто сосед будил соседа, что вовсе не лишне при несвоевременном сне, может быть, наступало периодическое время проверки верности друг другу, но решили: не связываться с захоронением любовницы, числить ее в болезни, переходящей в листок нетрудоспособности, сиречь бюллетень.

— Может быть, слово «сиречь» при всей своей закономерности и обусловленности этимологии вызовет недоумение у проверяющих органов как иноязычное? — вопросил Луасарб Евгеньевич. — Там же не все обладают такими познаниями, как мой уважаемый оппонент. Там не посмотрят — близко или рядом, там сразу на цугундер.

— Хорошо, хорошо, — нервно постучал карандашом по лакированному дереву Федор Федорович, — уберем слово «сиречь», да и бюллетень ни при чем, а перейдемте-ка к самой процедуре. Михаил Борисович, вы готовы?

Встал для сообщения Михаил Борисович, а мы с Идой потихоньку вышли.

Ида

— Еще сто раз успеем, — сказала Ида, когда мы сели за круглый столик в буфете, — пока все не покажут свои знания, свою компетентность и чужую некомпетентность, не разойдутся. Ну что, начинай спаивать одинокую женщину, чего уж теперь, на содержание к тебе прошусь. Куда я без Олега? Да спичек попроси. Женщина может курить, дело ее, но спичку, сиречь зажигалку, должен подносить мужчина.

Становясь в маленькую очередь к кофейному автомату, я испытал облегчение: мы еще не говорили об Олеге, я боялся ее слез, расспросов, но она держалась молодцом. Олегова школа — никаких эмоций на людях. У него была целая теория: чем хуже твои дела, тем лучше ты должен выглядеть. Так что он всегда хорошо выглядел. Набрав еще разных бутербродов, я вернулся.

То ли свет такой был в буфете, то ли еще что, но губы у Иды показались мне совершенно синими. Я бы этого не заметил, не увидь вначале обагренный, будто окровавленный мундштук сигареты. Она уже курила, потом швырнула сигарету, придвинула, сплеснув, кофе. Надо было начинать разговор.

— Я был там. Хозяйка все его бумаги отдала какому-то мужчине. Назвался сборщиком макулатуры.

— То есть как?

— Говорит: приехали и увезли. И когда это у нас стали ходить по домам за макулатурой?

— Ходить-то ходят, — сказала автоматически Ида и вдруг вскрикнула: — То есть как увезли?

— Так. На тележке. Вначале я еще думал, что старуха хозяйка сработала, нет, божится. На ближнем пункте макулатуры был уже — напрасно. Говорят: обратитесь в центральный. Где прессуют. Попробую завтра с утра.

— Вот и обойдись без мистики! — снова воскликнула Ида, а я подумал, что это относится не к моему рассказу, а к тому, что к столику подходил Яша — член Союза, лишенный возраста.

Его Олег так называл: член Союза, лишенный возраста. Казалось, и дома этого не было, а по его будущему фундаменту бродил Яша и комиковал, веселя городовых. Яшу воспринимали как мебель. Не хватало инвентарного знака, да и еще одно: Яша в отличие от мебели пил. Где брал деньги? Угощали. И за расход это не считали, ибо Яша так ставил себя. Молодым покровительствовал советами, ветеранов смешил, а равных ему не было.

Иду, конечно, он знал, а меня счел за молодого и спикировал.

— Вчера совершенно случайно прочел любопытную книжечку, — сказал он, подмигивая Иде. — Называется Библия. Здравствуйте, седой юноша, дерзающий во дни и в полуночи. Да отверзятся для вас врата книгопечатные, да будет вам известно, что ключарь Яша пред вами и что этот Яша — еврей, но пьет, как чеховский чиновник.

Я сходил к стойке.

— О, если б навеки так было! — сказал Яша, принимая принесенное. — Антон опять же Рубинштейн, а слова, можете себе представить, в переводе с хрен знает какого, Петра опять же Чайковского.

— А мне что не взял? — спросила Ида. — И не делай удивленные взоры, выражаясь по-Яшиному. Что говорил Олег? «Мы не имеем права уклоняться от судьбы народа». При тебе контролеры докладывали, как с них простые, ничем не примечательные труженики на обогрев рвали?

Куда денешься, еще раз сделал рейс к стойке. Яша воспрянул и хотел говорить.

— Ариана! — воскликнул он. — Ариана, Ариана! Кому Ариана, а мне мать родная. Плохие времена пришли, для меня-то уж во всяком случае. Чтобы я от Арианы ушел неотоваренным, не бывало! Одна Оторвида осталась, но она резка, резка! Недаром и фамилия многозначащая — Брось, Брось ее фамилия. Молодой человек, — это мне, — если еще ваше состояние в состоянии, то мое чрево к услугам вашей доброты.

— Нам на заседание надо вернуться, — выручила меня Ида. — Пей мое.

— И выпью! В год зайца побеждает смелый. — Яша подгреб рюмку, перелил в свою и долго держал, дожидаясь стока всех капель. — А в благодарность маленькое эссе об Ариане. Кто она, какая протоплазма, не суть важно, важен факт отчаяния. Отчаяния в борьбе с бумагопроизводством — так бы назвали сей факт падкие на сенсацию бумагомараки желтой прессы, поставляющие к столу ихней контрпропаганды отощавших от перелета через океан газетных и журнальных уток, — каково, Идочка?

— И что Ариана? Нам идти надо.

— Только не сразу, только не сразу! Реанимированных бросают не так резко. Да, да, Ариана! Только не уходите! Неужели мне уже через пять минут блуждать по данному заведению и восклицать: «Я ищу кампаньи и покоя, я хочу напиться и куснуть», именно куснуть, я не жаден на закуску, предпочитаю все жидкое. А Кампанья, молодой человек, это ведь в Италии, тут полусемантика, Кампанья: Ренессанс и где-то Шекспир…