В памяти и в сердце (Воспоминания фронтовика) - Анатолий Заботин

— Я желаю!

— И я желаю! — повторил его слова Олюнин Тимофей Лазаревич.

Отец вернулся с собрания встревоженный... Перешагнул порог, шапку отряхнул от снега и приглушенно, не своим голосом изрек:

— Всё, мать! Хорошо отжили. Велят жить по-новому. Ничего своего не иметь. На дворе все хлевы поломать, а скотинушку отвести в общественный двор.

— Вот, вот, так я и говорила. Божья кара на нас. За грехи наши.

Отец собрался с мыслью и твердо сказал:

— Ну уж я Орлика своего им не отдам! Он мой! Выкормленный мною! Мой и будет!

...Прошли три счастливых года в педагогическом училище. Еще четыре месяца, и я сам стану учителем.

В перерыве меж занятиями ко мне подошел наш математик Кузьма Андреевич Гридин, в которого я был почти влюблен, и грубо, чего никогда с ним не случалось, сказал, будто топором отрубил:

— Заботин, к директору!..

К директору? Зачем бы это? Мне стало не по себе. Ведь никто из нас, кроме комсомольского секретаря Феди Кузнецова, в кабинете директора никогда не бывал. А тут я да еще по вызову!..

Когда я переступаю порог кабинета, Николай Алексеевич во френче, походившем на сталинский, сидел за столом.

Мнусь у порога, Николай Алексеевич сам подходит ко мне и говорит:

— Твои родители все еще не в колхозе, так?..

Хрипло выдавливаю из себя:

— Да, не колхозники...

Николай Алексеевич, снова полоснув меня взглядом, командует:

— В этот выходной езжай домой. Срочно оформи вступление. Ты меня понял? Иначе окончить училище не дадим!

Что я мог возразить? Я понимал — выполнить это непросто: отец будет сопротивляться. Как убедить его? Что надо сделать, чтобы он запряг Орлика и сам, по доброй воле отвел своего любимца в колхоз?

В небывалых душевных муках прошли два дня. Я торопил время, а оно как будто остановилось... Наконец, как заведено, в субботу отец приехал за мной. Вначале он более часа ходил по базару. В шорном ряду на глаза ему попалась уздечка, нарядная, украшенная бляшками. Уздечка у нас есть, но без бляшек, и вот захотелось ему новую, не удержался — купил:

— Орлик в ней как парень под венцом будет!..

Известно, апрель — самое бездорожье. Мы едем шагом. Я сижу рядом с отцом, который почему-то особенно словоохотлив и рассказывает о своих планах на будущее.

По приезде домой первой поведал свою боль маме, которая тут же сникла, запричитала, ибо всею душою почувствовала: надвигается буря. Мама хорошо знала, что отец всполошится, начнется ругань, а она смертельно устала от перепалок с ним.

За ужином она сказала отцу:

— Вот что, хозяин, выбирай одно из двух: или сыну быть учителем, или, как нам, без разгибу в земле копаться!

Отец изумился:

— Что? Что ты говоришь?!

— А то и говорю. Вступай в колхоз, вот что. Сына нашего учить не хотят, говорят: учим только детей колхозников. Вот и гляди, не вступим завтра, в понедельник ему в Константинове делать нечего.

Отец бросает на меня растерянный взгляд:

— Правда? Так и сказали?..

Гляжу на отца — и жалко его до слез, в лице изменился, губы дрожат, сутулится, будто в лавку врастает. Обедать не стал, швырнул ложку, вышел из-за стола, ходит взад-вперед по избе, кроет почем зря директора училища. Хочет что-то сказать и мать, а горло пересохло, и она сидит как немая.

«Заварил я кашу, — начинаю себя клясть, — а расхлебывать всей семье!» Несмотря на поздний час, отец куда-то уходит, потом возвращается. Я лежу в постели, но глаз сомкнуть не могу, и чудится мне, что в понедельник в Константиново мне не ехать, мечта моя рухнула навсегда... слышу, мама опять отцу говорит:

— Не упрямься! Вступай! Родному сыну дорогу переходишь. Подумал бы!..

Тот тягостно молчит, а мама продолжает:

— Учиться-то осталось — плевое дело. Полгода — и в люди выйдет!

Вижу, отец обмяк, то на меня посмотрит, то на маму, сидит за столом, молчит, руки безвольно опущены. Наконец вздыхает и обреченно говорит.

— Давайте вступать. Сыну я не лиходей...

Я хочу встать — и не решаюсь, притворяюсь спящим. Завтра мы будем членами колхоза. Значит, в понедельник я снова сяду за парту!.. А вдруг передумает?

К счастью, утром отец слово держит. Правда, забыл умыться и на иконы перекреститься — маме сказал, что ему нездоровится. Залез на печь, головой в темный угол, лежит и голоса не подает. Понятное дело, я в растерянности: ведь ехать в контору, а отец, как мертвец, недвижим, одни лишь его старые сапоги видны.

На увещевания мамы отец глухим голосом отзывается:

— Пусть запрягает Орлика!

Трясущимися руками я торопливо запрягаю и слышу — отец кричит:

— Уздечку, новую уздечку не бери! Оставь ее, слышишь?

Конечно, слышу, а сам с внутренним ликованием отворяю ворота...

Когда, грязный и усталый, я пришел в Константиново, был уже конец первого урока. Встретил директора.

— Ну как? — строго спрашивает он.

— Колхозники мы, Николай Алексеевич, колхозники! Простите, опоздал, пешком шел, обсушиться бы...

Я ждал сочувствия, но директор только нахмурил брови и с упреком ко мне:

— Комсомольцу жаловаться!? Непристойно, непристойно! Комсомол всегда идет навстречу трудностям.

Я краснею как рак, не знаю, что сказать в свое оправдание. А он все не отпускает меня...

К началу весенне-посевной кампании в деревне не осталось ни одного единоличного хозяйства. Всю землю обобществили, в поле ни полоски, ни межи — сплошной массив...

Прошло два года. Жизнь в Ямных Березниках изменилась. Организовали колхоз «Агитатор», и так по всей округе. Что ни деревня — колхоз. А названия-то какие! «Рассвет», «Агитатор», «Новый мир», «Правда», «Победа». Одно громче и выразительнее другого.

Я учительствую в деревне Лапшиха, дома бываю редко. Из газет знаю, что в области набирает размах новый смерч: аресты! Все чаще появляются сообщения о самоубийствах. В верхах сплошные враги народа! Однако я не слишком этим обеспокоен: раз сажают, значит, надо. Меня это не касается.

Правда, весной, незадолго до конца занятий, меня срочно требуют в роно. Как всегда, смело захожу в кабинет заведующей и... не узнаю ее — чистая буря! На мое приветствие не отвечает и только бурчит: «Явился!» Да, говорю, Анастасия Петровна, явился. И понимаю, что разговор с ней добром для меня не кончится. И не ошибся. Обрушилась на меня заведующая: молодой учитель, комсомолец, поборник атеизма, а на деле содействую укреплению религии. Говорит запальчиво, слова как из пулемета летят, мне рта не дает открыть. Грозит снять с работы: оказывается, у мамы по праздникам собираются верующие и молятся. Благо дом большой, просторный, икон в нем полный киот. Кто-то донес об этом в райком.

Вот и бушует завроно, кричит, топает ногами: «Не быть тебе учителем. Сниму. Уволю!» Я прижат к стенке, признаюсь, что недоглядел, всю зиму дома не был.

...Мой запрет собираться в нашем доме потряс всю деревню — виноватым остался я. Правда, скоро об этом забыли, другая, куда более крутая напасть нахлынула на Ямные Березники: как-то ночью тайком от людских глаз к дому Никандра Васильевича Кириллова подкатил «воронок». Хозяина дома усадили в машину и увезли. Куда? Зачем? За что?!

И двух дней не прошло, как «воронок» снова объявился. На сей раз он увез братьев Филимоновых — Федора и Степана, а сутки спустя в «воронок» втолкнули Г.В. Захарова.

А между тем на Западе сгущаются грозовые тучи. В Ямных Березниках с опаской поговаривают о войне. До Великой Отечественной оставалось меньше четырех лет...

Путь на фронт

Слово «армия» вошло в лексикон всех мальчишек нашей деревни. И не случайно. Гражданская война только что закончилась, у всех на устах были победы Красной армии, ее героические походы. Любимой игрой у нас надолго сделалась игра в войну.

Заводилой, как правило, выступал Санька Капитонов. Чуть постарше нас, он был нашим постоянным командиром, неизменно изображая из себя Ворошилова или Буденного.

Играя, мы все хотели быть только красными. «Воевать» на стороне белых не хотел никто. Белых мы презирали, ненавидели. И когда Санька предложил мне однажды сыграть роль командира белых, я отказался. Санька пригрозил: не будешь сегодня белым, завтра в красные тебя не возьмем.

О непобедимой и несокрушимой Красной армии нам рассказывали и в школе. А Санька раздобыл где-то карту Гражданской войны. На ней для наглядности в конце каждой стрелки, означавшей удар Красной армии, было карикатурное изображение битого белого командира. Помнятся толстый, как поросенок, Колчак; тонущий в море Врангель; коротконогий, в сапогах со шпорами Деникин... Эта карта до сих пор стоит у меня перед глазами. А тогда, в школьные годы, она служила как бы иллюстрацией к известной в те годы песне: «От Москвы до британских морей Красная армия всех сильней».