Из-за елки выйдет медведь - Анастасия Ермакова

— Не ту дорогу мостим, братья и сестры, — тихо сказал батюшка. — Не ту.

Он пробормотал что-то еще себе под нос, перекрестил собрание и сел. На несколько секунд летний воздух сковала вяжущая, как хурма, тишина.

— Второй вопрос — электричество. Товарищи, ведь это кошмар. У нашего садового товарищества долг — семьдесят тысяч. Правление настоятельно просит погасить всех свои задолженности. Имейте в виду — неплательщикам будем отключать!

Далее следовало еще несколько пунктов.

— У кого есть вопросы? — напоследок спросила председатель.

— У меня, — сказал батюшка, вставая. — У меня есть вопрос. Нельзя ли выделить средства на постройку маленькой часовни здесь? Деревянной, конечно. Где-нибудь в лесу...

— Лишних средств у нас нет, — отрезала председатель. — Кому надо в церковь, пусть едет в Нару. Так, все? Еще будут вопросы?

Отец Михаил появился на наших дачах в конце прошлого лета. Купил участок с маленьким зеленым домиком, зажил в нем тихо и незаметно, собственноручно выращивая дежурные дачные овощи.

Как-то я пошла побродить по лесу — это лучший способ ни о чем не думать и думать обо всем сразу — и наткнулась на человека в рясе. Он шел по тропинке, держа в руках маленькую елочку, и улыбался. Я подумала — у меня начались видения, как у отрока Варфоломея. На всякий случай одернула сарафан и отошла с тропинки в траву.

— Добрый день, — ласково сказало видение. — Вот, хочу вдоль своего забора елок посадить. А вы гуляете?..

Я кивнула.

— Хорошо здесь, правда? Лес, тишина. Наверное, таким и был задуман мир…

— Наверное, — согласилась я не слишком уверенно. — Хотя вряд ли…

Батюшка внимательно посмотрел на меня и, слегка поклонившись, пошел дальше.

Сразу же после собрания я подошла к нему.

— Вы не обижайтесь из-за часовни…

На террасе, нагретой за целый день солнцем, очень душно, сонно жужжит муха, пахнет свежим укропом.

— Мне кажется, в домах у священников должно пахнуть только ладаном, а у вас — надо же — укропом.

Отец Михаил смеется, наливает мне чаю, пододвигает сушки и вазочку с клубничным вареньем. Он служит в наро-фоминском храме, и там, в городе, у него квартира, но он хочет жить здесь, и зимой тоже. Была ли я тут зимой? Хорошо ли? Да, была. Мы встречали здесь с Ильей Новый год. Холодные салаты, жестокие удары курантов, промозглая ночь под одеялом. Запах промерзшего, забывшего о лете дома. Потрескивающий мотив больше дымящей, чем греющей печи. Запах снега на его равнодушных губах. Бледная больная разлука, вызревающая в еле тлеющем объятии.

А потом сразу, выдохнув весеннюю тоску, воцарилось лето, нынешнее лето, в котором я таскаюсь к Илье на соседние дачи, потому что никак не могу приучить себя к расставанию…

И я говорю отцу Михаилу:

— Да, здесь зимой очень хорошо.

С ним уютно. Говорит он тихо, бережно расставляя слова, словно боится, что своими острыми краями они могут поранить. Я часто захожу к нему. Всегда без предупреждения, и он всегда рад. Откладывает свои дела, приглашает в дом, заваривает крепкий чай, как я люблю. Мне хочется рассказать ему про себя все, хотя он ни о чем не спрашивает.

— А, знаете, отец Михаил, я неверующая…

Он тревожно вглядывается в меня, позвякивает ложкой в пустой чашке.

— Это не так, Саша, — наконец говорит он. — Понимаешь, неверующих людей, я думаю, нет вообще. Просто одним нужны доказательства, чудеса, а другим нет.

— Но ведь существование Бога недоказуемо…

— Недоказуемо. Но феномен веры не в отсутствии логического обоснования, а в сердечном отказе от поиска такого обоснования. Вера сродни мечте. И то, и другое — безрассудное желание невозможного.

— А я ни о чем не мечтаю.

— Ни о чем?

— Ни о чем.

Отец Михаил долго молчит. Муха тупо и упрямо бьется в окно. Ударяется, на миг замолкает и снова с жужжанием устремляется в прозрачную твердь. Ей кажется — сад совсем рядом, и так легко попасть в него.

— То, что я тебе сейчас скажу, наверное, кощунство… В общем, я сам долгое время не верил. Точнее, не до конца верил. Даже тогда, когда уже несколько лет служил в храме… Я хотел уйти. Думал, ошибся…

— И что же потом?..

— Потом я вдруг понял, что не столь важно — веришь ты или нет, то есть формально, а важно — как ты живешь, в чем твоя опора.

— Мне в последнее время кажется, что отсутствие всякой опоры и есть самое прочное состояние. Только человек, не имеющий опоры, по-настоящему свободен.

— Свободен? Но что значит — свободен? Это прежде всего означает глубокое одиночество. Не каждый способен его вынести. Да так ли уж и нужна она, свобода?..

— Если она становится бременем и ее надо выносить, то это уже не свобода. Я думаю, она должна быть как воздух: дышишь им и не замечаешь его… Свобода — это отсутствие страха перед жизнью, перед ее конечностью, ее неустроенностью, это жизнь нараспашку. Понимаете?.. Знаете, о чем я часто думаю, отец Михаил… Почему христианство так стремится сделать людей беспомощными и несчастными? Оно дает свободу и тут же ограничивает ее. Ведь нет ни одной заповеди о счастье. Одни запреты. Одни предостережения и угрозы. Милосердие в обмен на послушание. Прощение в обмен на утрату индивидуальности. Постоянное требование от человека жертв.

Мне вспомнился рассказ нашей дачной знакомой, Татьяны, о том, как в сорок лет она впервые пошла в церковь. Ей объяснили, где купить свечи и куда их поставить. Проделав все это, она торжественно перекрестилась, и вдруг совершенно некстати ей сделалось смешно. Она стояла посреди церкви и тихонько смеялась. “Это не было истерикой, — вспоминала Татьяна, — я думаю, таким образом на меня снизошла благодать, потому что на душе было очень радостно”. Какие-то старухи, злобно шикая, немедленно вытолкали ее на улицу.

Больше ей идти туда не захотелось.

В церкви нельзя выделяться. Нельзя быть счастливой. Нельзя быть собой.

— Ты, Саша, по-моему, чересчур категорична. Христианство ведь не только запрещает, но и дарует две самых великих надежды. Надежду на прощение и надежду на бессмертие.

Когда умирала моя вторая бабушка, родственники пригласили к ней священника. Он долго читал над ней молитвы, потом перекрестил и пообещал вечную жизнь. Бабушка искренне испугалась, сказав, что легкой жизни не бывает, а такую, как она прожила, ей больше не вынести, поэтому лучше уж умереть совсем, окончательно. “Хотелось бы наверняка, отец мой”, — сказала она. Батюшка только головой покачал. Надежда на бессмертие оказалась ей не под силу.

— Если бы человек столько не страдал, ему вообще была бы не нужна религия. Страдание как искупление грехов — вот на чем все держится. Искусство в этом отношении честнее религии. Оно, по крайней мере, ничего не обещает. И оно доставляет наслаждение. Слово — запретное для христианства. Как, впрочем, и слово чувственность. Почему нужно непременно умерщвлять тело, чтобы почувствовать рождение духа? Все эти колючие одежды, посты, многочасовые молитвы… Не есть ли это в какой-то степени любование своей святостью?..

Отец Михаил с интересом глядит на меня.

— Знаешь, честно говоря, многое из того, что тревожит тебя сейчас, когда-то волновало и меня. Но, говоря о страдании, которое, поверь мне, необходимо человеку так же, как и радость, ты забываешь о сострадании — центральном понятии христианства. Только сострадание, то есть бескорыстное добровольное проживание чужого горя и желание облегчить его, делает нас чище. Делает нас людьми.

— Добровольное проживание чужого горя… А куда идти со своим?

— Никуда не идти. Тот, кто способен принести облегчение, придет сам.

Муха наконец смолкла. Должно быть, устала от своих бессмысленных атак на стекло и лежит теперь на подоконнике обессиленная, шевеля лапами. Или — все же вырвалась в приоткрытое окно и летит теперь в прохладно-душистом оранжевом воздухе вечера, чувствуя ветер на тонких крыльях.

— Но что тогда делает религия?

— Религия прежде всего призвана утешать, спасать от страха смерти, и, по-моему, частично она справляется со своей задачей. Я согласен с тобой, что противопоставлять дух телу — бессмысленно. Просто трудно достичь такого состояния, когда они перестают противоречить друг другу. Мне вот, например, не стыдно, что я люблю удобные кресла, люблю веселье, люблю вкусно поесть.

— Ну как вам не совестно, отец Михаил! Грех, грех.

— Знаю, что грех, но что поделать?.. Немножко можно быть эпикурейцем.

Он смеется, весело колышется на его животе мрачная ряса. Сейчас отец Михаил похож на процветающего, довольного жизнью купца.

— Самый большой грех, Саша, — это занудство. Неспособность меняться. Давай лучше еще чайку! А часовню неплохо было бы построить. В лесочке, а?..

* * *

Если смотреть на свою жизнь как бы со стороны — она мерцает тихо и потаенно, ей будто не хватает решимости ни вспыхнуть, ни погаснуть совсем. Наверное, тридцать — возраст, когда снова, как в пятнадцать, все неясно и все возможно. Только иначе. В пятнадцать пытаешься преодолеть наивность, в тридцать — разочарованность. Но все равно: мир так же податлив, и в нем может все произойти, а может не произойти ничего. Насколько я его приручу, настолько он и будет для меня счастливым.