Высшая мера - Песах Амнуэль

Мне оставалось одно - смотреть (чем? как я, воздух, воспринимал свет и звук?).

Без стука вошли двое - огромные, под притолоку, в широких штанах, заправленных в сапоги. Рубахи навыпуск (немодные; когда - немодные?). Почему я не ощущаю времени (не научился, не умею?)?

- Ну что? - нетерпеливо спросил хозяин.

- Порядок, - отозвался один из вошедших и опустился на широкую скамью у стола. Второй отошел к узкому запыленному окну и поглядел на улицу. Тягло своих собрал и пошел, значит. А жиды-то, слышь, детенышей по дворам собирают. Слух, значит, уже прошел. Так что порядок, Петр Саввич.

- Ну и хорошо, - отозвался Петр Саввич. - Вот что скажу я вам, ребята. Вам мараться незачем, не надо, чтобы вас там видели. Особенно тебя, Косой, - обратился он к сидящему.

Товарищ его сказал, обернувшись:

- Я ему то же самое говорил, Петр Саввич. Но горяч мужик. Руки у него чешутся.

- Сиди, Косой, и слушай, что Митяй говорит. В любом деле, Косой, как в человеческом тулове, есть голова, есть руки, ноги. В нашем деле я голова, вы, двое, - речь моя, голос, а те, что по дворам бузят - руки да ноги. Все вместе - Россия-матушка.

- Я ему то же талдычу, - буркнул Митяй, отойдя от окна и присаживаясь на скамью рядом с Петром Саввичем, желая, видимо, хотя бы в собственных глазах уравнять мысль с речью.

- Ребе сейчас пристукнули, как мы сюда шли, - сказал Косой, дернув головой - воспоминание было не из приятных.

Петр Саввич остановил его жестом.

- Не надо, - сказал он. - Не люблю крови. Это их заботы, - он махнул рукой в сторону окна. - Они там кричат "Бей жидов, спасай Россию!" и думают, что, побив или прибив десяток-другой, изменят что-то в этой своей жизни. Не изменят. Это племя иродово, как хамелеоны, приучилось за тыщи лет. Хвост долой, окрас поменять - и вот они опять в своих лавках живые и опять пьют соки и кровь из народа, среди которого живут. Про бактерии слыхали? Они - как бактерии. Внутри тела и духа народа. И от того, что сто или тыщу бактерий изведешь, не выздоровеешь. Изводить заразу нужно всю, вакциной - тоже не слыхали?

- Травить, что ли? - поинтересовался Косой.

- В веке шестнадцатом, - продолжал Петр Саввич, все больше возбуждая себя и все меньше обращая внимания на своих гостей, - французские католики в одну прекрасную ночь святого Варфоломея единым ударом вырезали всех гугенотов, и ночь та вошла в историю. А мы тут цацкаемся и давим блох на теле, когда их травить надо. Дымом.

Петр Саввич вскочил и принялся ходить по комнате широкими шагами, едва заметно припадая на правую ногу, и я знал почему-то, что это следствие старой раны, полученной в русско-турецкую кампанию.

- Скажу я вам, ребята, скажу, - он смотрел на шестерок недоверчиво, но и не говорить уже не мог, возбудила его начавшаяся "акция", рассказ о крови пробудил мысли о будущем, не омраченном никакими инородцами и иноверцами, о будущем, где все мужчины будут - Муромцы да Поповичи, а все женщины - Василисы Прекрасные.

- Есть такая наука - химия, и она может все, потому что на мельчайшие невидимые вещества действовать способна. На кровь. И вот что я скажу. Год или два - и найдутся такие вещества, что на кровь иудейскую будут действовать подобно смертельному яду, а на русскую - как целебный бальзам. Ибо крови наши - разные. Как крови хохла, или великоросса, или цыгана-вора - все разное, но глазом неотличимое. Вот как. И то, что для исконно русского - вода живая, то для жида - погибель. Когда такое вещество получить удастся, тогда и покончено будет со всякой заразой на Руси.

Шестерки сидели пришибленные, слов таких они прежде не слышали, да и Петр Саввич, ученый человек, примкнувший к Союзу Михаила Архангела, прежде не вел подобных речей, не принято это было - ученостью своей перед простолюдинами кичиться. Пробрало вот, не сдержался.

Шестерки верили. Я следил за разговором со стеснением в мыслях и неожиданно опять увидел слабо мерцавший шнур - связь мою и Патриота, и шнур уходил в иное измерение, терялся, и нужно было следовать за ним, но я ощущал беспокойство, что-то я должен был сделать здесь, не только о себе думать. Но что мог сделать воздух, или предмет неодушевленный, каким я сейчас был?

Уйти. Что я мог здесь?

Я был комнатой и знал свои слабые места. Прогнившая половица, надломленная балка потолка, плохо склеенные худой замазкой кирпичи чуть ниже подоконника, ножка комода, слишком близко стоящая к слабой половице, и - усилие, я ведь мог его совершить. И половица с хрустом проломилась, комод качнулся, задел в падении стол и, покосившись, ударил углом в стену, кирпичи вышибло, и стена, лишившись опоры, начала заваливаться, а я с холодной расчетливостью знал, что химику больше не жить, а шестерки отделаются ушибами и переломами, но и в меня вошла их боль, я рванулся, хватаясь за угасавший шнур - ближе к Патриоту.

И вынырнул - в себя.

Я стоял на автобусной остановке, ближайшей к дому, где я иногда сажусь на двадцать седьмой, чтобы ехать на работу.

На часах девять сорок одна. Я чувствовал торжество Патриота, его уверенность: ну давай, шебуршись, фора твоя кончается. И ведь действительно кончалась, а я делал пока лишь то, что должен был сделать много лет назад, когда впервые понял многомерие Мира и всех существ в нем. Если бы я решился тогда, не пришлось бы сейчас главные законы Мира исследовать на своей шкуре со скоростью и чистотой эксперимента, неприемлемой в научном анализе.

Любое мое движение в любом из моих измерений вызывает движение во всех прочих моих измерениях - это закон? Я не должен был вставать со скамейки в сквере и не должен был вмешиваться в события там, в прошлом (какой это был год, тысяча девятьсот шестой, кажется?). Но я вмешался там, я убил человека - там. А здесь? Почему я не попал под машину, переходя улицу? Действовал я подобно сомнамбуле или в полном - для окружающих - сознании? Мне нужно хотя бы несколько минут - обдумать. Девять сорок три.

Я вернулся на ту же скамейку в сквере, сел, облокотился, расставив локти, закрыл глаза. Спокойно.

В обычном четырехмерии я - Лесницкий Леонид Вениаминович, сорок четвертого года рождения, из служащих, еврей, разведен, без детей, имею кое-какие способности, которые принято называть экстрасенсорными. И гораздо большие, по-моему, способности к физическим наукам. Школьный мой учитель физики, Филипп Степанович, говорил, что во мне есть искра, а должен гореть огонь и его нужно раздуть. Я обожал решать задачи, наскакивал на них как Моська на Слона, а Филипп Степанович тыкал меня носом в ошибки. Однажды мы размышляли о том, куда мне пойти после школы. В университет? Филипп Степанович морщился: слабо, слабо - он знал здешних преподавателей. Сделают середнячка, фантазию выбьют. Нужно в Москву.