Парижская жена - Пола Маклейн

— Знаешь, а ты мне нравишься. Ты хороший, открытый человек.

— Ты мне тоже нравишься. — Я поражалась, как мне уютно с ним, словно со старым, добрым другом; казалось, он уже не один раз дрожащими руками протягивал мне исписанные страницы, не в силах притвориться, что его не интересует мое мнение, а я читала, удивляясь, как ему удается так писать.

— Можно пригласить тебя на ужин? — спросил он.

— Сейчас?

— А кто нам помешает?

Кейт, подумала я. Кейт и Кенли и вся эта пьяная компания в гостиной.

— Никто и не заметит нашего ухода, — заверил он, видя, что я сомневаюсь.

— Хорошо, — согласилась я, однако к своему пальто кралась как вор. Мне хотелось пойти с ним. Я умирала от этого желания! Но он ошибся, сказав, что наш уход никто не заметит. Когда мы нырнули в открытую дверь, я чувствовала на спине обжигающий взгляд зеленых глаз Кейт и слышала ее немой вопль: Хэдли, будь разумной!

Но я устала быть разумной. И не обернулась.

Как было прекрасно идти прохладным вечером по улицам Чикаго рядом с Эрнестом, который говорил и говорил; щеки его раскраснелись, глаза горели. Мы зашли в греческий ресторан на Джефферсон-стрит и заказали там жареного барашка и салат из огурцов с лимоном и оливками.

— Наверное, это звучит странно, но я никогда не ела оливки, — призналась я, когда официант принес заказ.

— Никто не узнает. А ну-ка открой рот.

Он положил оливу на мой язык; я ощутила во рту теплый маслянистый солоноватый плод и покраснела не только от удовольствия, но и от чувства близости между нами — ведь он кормит меня. За последние годы это было самое чувственное переживание.

— Ну как? — торопил меня с ответом Эрнест.

— Мне понравилось, — ответила я. — Хотя немного рискованно, правда?

Он улыбнулся и понимающе взглянул на меня.

— Совсем немного. — Сам он съел не меньше дюжины — одну за другой.

После ужина мы прошли под мостом надземной железной дороги и направились к причалу. Всю дорогу он торопливо рассказывал о своих планах, о том, чего хотел бы, о стихах, рассказах и очерках, которые мечтал написать. Я никогда не встречала человека столь живого и энергичного. Подобного пламени. Который ни на секунду не перестает двигаться, думать или мечтать.

Дойдя до причала, мы двинулись вдоль него — к конечной остановке трамвая.

— Тебе известно, что здесь во время войны располагались казармы и подразделения Красного Креста? Я работал в Италии водителем «скорой помощи» в санитарных войсках.

— Война теперь кажется чем-то далеким, правда?

— Иногда. — Его лоб прорезала морщина — то ли тревоги, то ли сомнения. — А чем ты тогда занималась?

— В основном сидела в подземелье. Сортировала книги в подвале публичной библиотеки. Мне говорили, что их посылают на фронт солдатам.

— Забавно. Я получал эти книги. Еще шоколадки. Письма, сигареты, сладости. У нас была военная лавка, но иногда ночью я ездил в часть ближе к линии фронта. Можешь себе представить?

— Могу. Красный велосипед все время вихлялся.

— Парень тоже стал вихляться после того, как его швырнуло к черту взрывной волной.

Я остановилась.

— Эрнест, прости. Я не знала.

— Ничего. День или два я был героем. — Облокотившись на перила, он смотрел на темно-серую гладь озера с легкими серебристыми проблесками. — Знаешь, о чем я сейчас думаю?

Я нерешительно покачала головой.

— О шелкопрядах. Однажды я провел ночь в Сан-Педро-Норелло, деревушке у линии фронта. Со мной был Хорни — там я с ним и познакомился, — наши раскладушки стояли рядом в этом здании, понимаешь? Ну, на фабрике, где разводят шелкопрядов. Гусеницы были прямо над нами и жевали листья тутовых деревьев из подвешенных кормушек. Их чавканье заглушало все звуки. Ни разрывов снарядов, ничего другого не было слышно. Ужасно.

— Никогда не думала о шелкопрядах с такой позиции. Наверное, я о них вообще никогда не думала, но сейчас после твоего рассказа прямо слышу, как они жуют.

— Иногда во время бессонницы мне кажется, я слышу их хруст. Приходится вставать, включать свет и разглядывать потолок.

— И они всегда там? — пошутила я, стараясь поднять ему настроение.

— Пока нет.

Мы направились к дому, удаляясь от ярко освещенных магазинов; его рассказ поразил меня — такими личными переживаниями редко делятся с почти незнакомым человеком. А как прекрасно он рассказывал, с подлинным чувством! Я была ошеломлена. Кто же ты такой, Эрнест Хемингуэй?

Неожиданно он остановился на тротуаре и внимательно посмотрел на меня.

— Послушай, Хэш. Ты не собираешься сбежать от меня?

— Не считаю себя хорошим легкоатлетом, — ответила я.

— Мне нравится твой взгляд на вещи. Я тебе это говорил?

— Говорил.

— Тогда он мне все больше нравится, — сказал он. И, улыбнувшись своей обаятельной улыбкой, зашагал дальше, спрятав мою руку в перчатке себе под мышку.

На следующее утро Кейт вошла в мою комнату без стука. Я даже не оделась.

— Тебя не было в полночь. Я ждала. Где тебя носило?

— Прости. Эрнест пригласил меня на ужин. Я не знала, как ему отказать.

— Очень просто. Надо было сказать: нет. Это могут даже дети.

Запахнув поплотнее халат, я села на кровать.

— Хорошо. Мне не хотелось говорить «нет». Кейт, это всего лишь ужин. Ничего плохого не произошло.

— Естественно, — сказала она с обеспокоенным видом. — Моя обязанность — тебя оберегать, и я не хочу, чтобы ты запуталась и попала в беду.

— Почему непременно в беду? Эрнест не производит впечатления испорченного парня.

— Конечно, нет. — Я видела, что она изо всех сил старается найти подходящие слова. — Он просто очень молод. И любит женщин — можно сказать, всех женщин. Я вижу, ты потеряла голову, слепо ему доверяешь, и это тревожит меня.

— Не потеряла я голову, — возразила я, внезапно разозлившись. — Поужинала с мужчиной — вот и все. Это правда, Кейт.

— Ты права. Права, — согласилась она. — Я вообразила себе невесть что. — Она села рядом на кровать и взяла мою руку. — Забудь все, что я сказала, хорошо? Ты разумная девушка. Сама знаешь, что делать.

— Ничего не случилось.

— Знаю. Я вела себя ужасно. — Я не забирала у нее руку, которую она гладила, но голова у меня слегка кружилась.

— Слишком много информации перед завтраком, — сказала я.

— Бедняжка. — Кейт встала, разглаживая складки на юбке, а затем сменила и выражение лица, которое теперь стало спокойным и простым. Хороший прием. Надо бы ему научиться.

Остаток утра прошел как в тумане: слова Кейт и ее забота тревожили меня. Неужели надо опасаться Эрнеста? Он казался таким искренним, таким открытым. Признался, что пишет стихи; а его рассказы о фронтовом ранении — и шелкопрядах! Неужто это входит в план обольщения? Если так, то Кейт права. Я попалась, как глупая деревенская мышь, одна из многих. Эта мысль была невыносима.