В семье - Янка Брыль

Только у матери странное отношение к книге. Правда, она слушает молча, как будто бы с интересом, подчас даже сама читает, но стоит чему-нибудь не заладиться - скажем, заболеет кто-нибудь из нас, детей, или какая нехватка, - и книгам достается. Мама попрекала отца непрактичностью, легкомыслием, тратой денег и времени на пустяки, когда и того и другого не хватает, а люди вон еще и земельку прикупают, стараются...

Нине всего четыре года, книга совсем недавно перестала быть для нее только игрушкой - с тех пор, как она поняла, что в этих черных рядочках букв скрыты сокровища сказок, таких же чудесных, как бабушкины.

Мы перелистываем с ней старую хрестоматию, которая и меня когда-то успокаивала и учила. Нина серьезна. Когда же мы доходим до ее любимого места - сказки Пушкина о рыбаке и рыбке, - девочка начинает рассказывать сама. Она объясняет мне содержание каждой картинки, по-своему причмокивает: "Это вот, это вот..." Только дойдя до последнего рисунка, где ненасытная старуха сидит, опустив голову над разбитым корытом, а простодушный дед стоит над ней, не зная, за что взяться, Нина останавливается и лукаво спрашивает:

- А это что, Алесь?

И знает небось сама, что я повторю ей то же, что говорил не однажды:

- Баба плачет над корытом.

- А дед?

- Что ж дед? Дед ей говорит: "Не плачь, бабка, не плачь, голубка, снесет тебе петушок яичко, не простое, а золотое..."

Нина смеется. А мне так хочется взять ее на колени, даже сказать: "Как хорошо, что ты будешь жить!" Но я говорю:

- Ну, ты теперь попиши, а я, брат, буду рисовать.

- Так достань.

Я достаю ей с полки старый русский букварь, по которому и я учился первой грамоте. Встав на лавку, Нина вынимает из-за иконы тетрадку, которую прячет туда от Толика. Садится за стол и принимается выводить свои крючки и кружочки, усердно размазывая их пальцем.

Я начинаю наконец рисовать. Сначала - печь, затем - девочку на печи. Посматриваю на Нину, хочу нарисовать ее лицо.

Сперва сестренка не замечает этого, пишет, потом начинает то и дело поглядывать на меня исподлобья и наконец смеется.

- Пиши, - хмурюсь я.

Но она тоже хмурится, стучит кулачком по столу и кричит:

- А ты - цыц! Рисуешь так рисуй!

А потом опять смеется, заливисто, звонко.

Я утихомириваю ее и опять берусь за работу. Но ненадолго. Нина сложила свою тетрадку, закрыла букварь, поглядела на меня, подперши щеку кулачком, и загрустила.

- Ну, чего ты?

- "Чего, чего"... И мама ушла, и тата ушел... И дядька где-то ходит. А бабка легла, даже ногой не шевельнет... Вон погляди.

Из-за печной трубы видны бабушкины валенки, они и правда не двигаются.

- А ты гляди в окно - вон дети бегают по снегу.

- Ы-ы... Они бегают, а мне - только гляди.

- Поправишься - будешь бегать и ты.

- Пойди позови их. Пойди.

И вот я ввожу в хату целую стайку малышей. Лапоточки, сапоги, валеночки... Снегу-то нанесли! И все это румяное, веселое, сопливое.

- Только не шмыгайте так носами, - говорю я, - а то разбудите Толю.

Они начинают шмыгать еще сильней, как бы напоследок...

- Ты чего, Нинка, все еще на деревню не ходишь? - спрашивает Тоня.

- Я ж больная была, - серьезно отвечает Нина, - чуть не померла.

- Ишь, хвастает! - шмыгает носом Шура. - Так и я был тоже больной. А мне наша мама чулок мылом намазала и накрутила на шею. Во!

- Как кобылий хомут, - смеются ребята, и вместе с нами, кажется, больше всех довольный, Шура.

- А что ваш Коля делает? - спрашивает у него Нина.

- Что? Возьмил хлеба и пошел в школу. Что!..

- Вот говорит - "возьмил", - смеется с взрослым видом Нина. - Надо сказать "взял".

Потом кто-то из них предлагает играть в прятки. Все раздеваются и начинают шнырять по углам, вытирая спинами мел, ползать на животах по полу, под кроватями, под столом. Время от времени шикаю на них, чтоб не разбудили Толика.

Нина еще слаба и не может много бегать. Ух, как вспотела! Потихоньку отошла и уселась на обрубке у печки. Шура, ее дружок, тоже утомился.

- Айойечки! - говорит он, подходя к Нине. - Ты чего больше не балуешься? Так весело!

- Потому, я ж больная была, чуть не померла, - опять, как взрослая, говорит Нина.

Шура на это не отвечает. Он утирается рукавом, долго смотрит на меня, а потом радостно заявляет, словно сделав открытие:

- Сидит и пишет!

- Алесь не пишет, - поправляет Нина, - он рисует. Он и меня нарисовал, и нашу бабку. Идем, покажу.

Сначала только Шура и Нина, а потом и вся стайка, уставшая от веселой игры, окружает меня. Что же, начинаю показывать рисунки.

- Глянь-ка - вот Алесь.

- А вот ваш батька!

- А вот твоя мама прядет. Эх, и косынка под бороду!

- Ах, боженька, гляди - немой! Ну и страшный же!

- Всех он рисует, ишь ты!

- Нарисуй меня, Алесь, - просит Шурка.

- А что дашь? - спрашиваю я.

- Жита.

- Сколько жита?

- Мешок или еще многей.

- Да не "многей", а "больше", - снова поправляет Нина. И, подумав, добавляет: - Вот глупенький!

Шура принимает это, конечно, без обиды. Он только шмыгает носом и опять, словно сделав другое открытие, радостно говорит:

- А дед мне жита все равно не даст. Жито надо на хлеб.

Когда мы доходим до моего последнего, еще не законченного рисунка, Нина начинает пояснять:

- Это вот будет печь, а это - я, а это - наша бабка. Она мне всегда сказки рассказывает.

- А наша - мне.

- И мне.

- А мне - наш дед, - говорит Шурка.

- Ну и хвастает же! Разве деды рассказывают?!

- Еще лучшей, чем ваша бабка. Он мне во какие кожанцы пошил!

В подкрепление своего неопровержимого довода Шура высоко задирает ногу в новом, красной кожи постоле.

И правильно - не трогай моего деда!..

Шурин отец, Иван Брозовский, коммунист. Три года он сидел в тюрьме, а вернувшись, снова вел работу, и вот уже около года, как его опять забрали... Хозяйничает в доме дед Павлюк, с которым вместе наш дядя ездит в лес, и Шурина мать, Люба. Они наши соседи, и где бы старик ни покашливал - на гумне, в хате, на дворе, - всегда слышно. Не слышно у нас только Любиных песен и плача: она если плачет, то тихо, а песни, похоже, совсем отложила надолго...

- А это вот наш кот, - показывает на рисунок Нина.

- А я своего положу себе на живот, как он только мурлычет, - говорит Шура, снова пытаясь взять верх.

- Наш, дурень, очень царапается, - совсем серьезно жалуется Тоня.

- А наш, - смеется толстенькая Ганночка, - наш кувшины с молоком опрокидывает.

- У нас не опрокинул бы, - говорит Шура, - наш дед сделал бы расщеп.

- Ну и что же, что расщеп?

- Что? Как зажало бы ему хвост, так он бы только... - Шура надувается и приседает, - так он бы... - И Шура кричит на всю хату: - В-вя!!

- Тише ты, вот тоже еще! - накинулись на него девочки.

Но уже поздно - Толик проснулся.

- Играй тут с вами! - со слезами в голосе кричит Нина. - Вот ребенка мне разбудили!..

- Который это, который? - подала с печи голос бабушка.

Дети притихли, как мыши.

- Который? Шура! - отвечает Нина. И начинает успокаивать малыша: А-а-а, лю-у-ли...

И тут случилось самое страшное: из-за трубы двинулись на хату до сих пор неподвижные бабушкины валенки, а потом показалась и голова со спутанными космами седых волос.

- Ой, только хуже еще изломалась! - вздыхает бабушка, а потом, поправляя волосы, спрашивает: - А ты это, командир, чего кричишь?

Шура, конечно, делает вид, что его здесь вовсе и нет. Нина покачивает люльку за веревку и поет до смешного старательным, тонким голосочком:

Люли, люли,

Полез кот по дули...

Тоня подходит к Нине и, заглянув в люльку, спрашивает:

- Заснет опять, правда? Толечка мой, маленький!..

А Нина не отвечает, поет. Все колыбельные, одну за другой, которым научилась от мамы и бабушки. Тоня, конечно, всех их и не знает!.. Но Тоня говорит совсем как взрослая:

- И я все так вот пою нашей Зосе.

Идет коза рогатая,

Идет коза, идет,

Бородою трясет...

поет Нина, подергивая худенькими ручками за веревки. Деревянный крюк люльки поскрипывает под потолком на железном крючке, а Толик покряхтывает только, как барин, и вторит Нине: "А-а-а..."

Шура глядел, глядел на бабушку, а потом потихоньку за свою курточку - и к двери. А за ним - все...

- Посидите еще, а? - просит Нина, бросив качать.

- Да чего ж это вы? - смеется бабушка. - Э-э! Гляди-ка, как я вас обидела!

- Тонечка, посиди, - просит Нина.

- Ну да, "посиди"! Все ушли...

И Тоня притворяет дверь последняя.

На большие синие глаза огорченной хозяюшки набегают слезы. А на улицу все еще нельзя... Нина смотрит, смотрит на бабушку и вот наконец поехала:

- Бери теперь... да сама своего ребенка качай, если ты... такая... хоро-ша-а-я!..

5

Скоро начнет смеркаться.

Я рисую. Бабушка, как всегда, прядет и беседует со своей подругой, старой Федорой, которая пришла звать ее на посиделки. На топчане сидит уже давно переставшая сердиться на бабушку Нина, а перед нею голоногий, веселый Толик, который выспался всласть и очень хочет поговорить.