Малый уголок - Сомерсет Уильям Моэм

и ни у кого не стоял на пути. Доктор не придавал большого значения деньгам, ему было не очень важно, заплатит ему пациент или нет. Его считали филантропом. Время значило для него так же мало, как звонкая монета, поэтому он охотно тратил его на врачевание. Было занятно видеть, как недуги отступают перед лечением, и никогда не надоедало развлекаться особенностями человеческой природы. Все люди были для него пациентами. Каждый из них являлся новой страницей в нескончаемой книге, а то, что они повторяли друг друга, как ни странно, делало их еще интересней. Ему было любопытно наблюдать, как все они — белые, желтые и коричневые — ведут себя в критических ситуациях, но это зрелище не трогало его сердце и не тревожило ум. В конце концов, смерть — величайшее событие в жизни каждого человека, и доктор всякий раз с интересом смотрел, как люди встречают ее. Бесспорно, пытаясь проникнуть в сознание умирающего, глядя в глаза, испуганные, непокорные, угрюмые или примиренные, — эти окна души, впервые познавшей, что жизненный путь пройден до конца, — доктор испытывал некоторое волнение, но это было волнение любознательного ученого. Чувств его это не затрагивало. Он не испытывал ни печали, ни жалости. Ему только казалось немного странным, что событие, столь важное для одного человека, так несущественно для другого. Однако внешне он был полон сочувствия. Он знал, что именно надо сказать, чтобы облегчить страх или боль, и в свой последний час каждый находил у него поддержку и утешение. Доктор вел игру и получал удовлетворение от того, что ведет ее по всем правилам. От природы он был человек добрый, но доброта его была скорей инстинктивной, чем целенаправленной, он пришел бы вам на помощь, окажись вы в трудном положении, но если вызволить вас было никак нельзя, он и думать бы о вас забыл. Ему было неприятно убить живое существо, он не охотился и не удил. Он шел еще дальше: предпочитал смахнуть с себя москита или муху, чем прихлопнуть их, единственно по той причине, что каждое существо, полагал он, имеет право на жизнь. Возможно, он был даже чересчур логичен. Нельзя отрицать, что он вел добродетельную жизнь [15], ибо был милосерден и благожелателен и прилагал все усилия для облегчения чужих страданий, но если праведность определяется мотивами наших поступков, то доктор Сондерс не заслуживал похвалы, ибо его поступками руководили отнюдь не любовь, не жалость и не милосердие.

Глава шестая

Доктор Сондерс сел за второй завтрак и, покончив с этим, пошел в спальню и лег на кровать. Но уснуть он не мог, было слишком жарко. Интересно, что связывает капитана Николса и Фреда Блейка, подумал он. Несмотря на грязные рабочие брюки и тельняшку, юноша не был похож на моряка. Почему, доктор не мог бы объяснить и, не найдя лучшей причины, предположил, что дело в выражении его глаз. Трудно было определить, что он собой представляет. Говорил он с легким австралийским акцентом, но бродягой, судя по всему, не был, вероятно, даже получил кое–какое образование, манеры у него хорошие. Возможно, его семья занималась в Сиднее коммерцией, и он привык жить с комфортом, среди добропорядочных людей. Но почему он плавает в этих пустынных водах на люггере для ловли жемчуга в компании с таким отпетым негодяем, как капитан Николс, по–прежнему оставалось тайной. Разумеется, они могли быть партнерами, но чем именно они занимаются, еще предстояло выяснить. Доктор Сондерс был склонен полагать, что занятие это не особенно почтенное и что в любом случае в выигрыше будет не Фред Блейк.

Хотя доктор Сондерс разделся догола, все тело его было покрыто потом. Между ног у него лежал валик под названием «голландка», которым в этих местах пользуются, чтобы было не так жарко; многие настолько привыкают к нему, что не могут спать без него даже в умеренном климате. Но доктору это было в новинку, и валик раздражал его. Он откинул его в сторону и перевернулся на спину. В саду гостиницы и в пальмовой роще напротив жужжали и звенели мириады насекомых, и этот неумолчный назойливый шум, к которому обычно мы остаемся глухи, действовал сейчас ему на нервы, пульсировал у него в ушах так громко, что. казалось, мог разбудить мертвеца. Нечего было даже пытаться уснуть, и, обмотавшись саронгом, доктор вышел на веранду. Здесь было так же жарко, как в комнате, и так же душно. Доктор устал, но его раздраженный ум упорно продолжал работать; мысли толчками проносились в мозгу, словно вспышки зажигания в неисправном карбюраторе. Он принял ванну, чтобы освежиться, но облегчения это не принесло. Доктору было не по себе. Он не мог больше оставаться на веранде и снова бросился на кровать. Под москитную сетку не проникало ни малейшего дуновения. Он не мог читать, не мог думать, не мог отдыхать. Время ползло черепашьим шагом.

Наконец его поднял с постели чей–то голос. Выйдя из комнаты, он увидел посыльного от Цзинь Цина; китаец просил его навестить. Доктор утром уже осматривал своего пациента и вряд ли мог еще что–нибудь для него сделать, однако он оделся и пошел к нему. Цзинь Цин услышал о появлении люггера и хотел узнать, что тут надо пришельцам. Ему сказали, что доктор провёл с ними целый час. Цзинь Цину не очень–то нравилось, когда на его острове появлялись чужие люди. Капитан Николс прислал ему записку с просьбой его принять, но Цзинь Цин ответил, что слишком плохо себя чувствует и никого не может видеть. Капитан утверждал, что

они знакомы, но Цзинь Цин его не помнил. Ему уже подробно описали капитана, и рассказ доктора не прибавил ничего к тому, что он успел узнать. Как выяснилось, они намерены остаться здесь дня на два–три.

— Мне они сказали, что отплывают на рассвете, — заметил доктор Сондерс. С минуту он размышлял. — Возможно они изменили свои планы, когда я сообщил, что на острове нет ни радиосвязи, ни телеграфа.

— У них в трюме один балласт, — сказал Цзинь Цин. — Только камни.

— Никакого груза?

— Ничего.

— Опиум?

Цзинь Цин покачал головой. Доктор улыбнулся.

— Возможно, это просто увеселительная прогулка. У шкипера какие–то неполадки с животом. Он хочет, чтобы я ему помог.

Цзинь Цин издал восклицание. Слова доктора послужили ему ключом к разгадке. Он вспомнил. Капитан Николс плавал шкипером на одной из его шхун лет восемь — десять назад, и он его выгнал. Между ними произошла размолвка, но Цзинь Цин не вдавался в подробности.

— Плохой человек, — сказал Цзинь Цин,