Происшествие с Андресом Лапетеусом - Пауль Куусберг

— Я вернусь на фабрику, — решила Хельви Каартна. — Сейчас, может быть, получу котонную машину. До войны мне ее не дали. Но теперь я не отступлюсь.

— Вы же медсестра, — напомнил ей майор Роогас.

— Сестру из меня сделала война. В мирное время такие плохо подготовленные медработники не нужны. Меня всерьез привлекает текстильное дело.

— Вы хорошая сестра и можете стать хорошим врачом, — заметил Оскар Пыдрус.

Это мог бы сказать и Андрес Лапетеус. Эти-то слова Хельви и ожидала от него. Хорошая она сестра или плохая, — из находившихся здесь лучше всех знали Андрес и майор Роогас. Обоих она перевязывала. Во время боев под Великими Луками, когда взвод Андреса попал в окружение. Осколок мины разорвал мускулы на его плече. Андрес не дал эвакуировать себя в тыл. Хельви хорошо помнила, как вел себя тогда Лапетеус. «А кость цела?» — допытывался он у нее. «Цела», — заверила она. «Значит, калекой не останусь? — продолжал Андрес. — Литр или два крови не в счет». — «До смерти вам еще далеко», — улыбнулась она. Ей показалось, что этот высокий и широкоплечий офицер немного струсил. Но Андрес не трусил. Это Хельви поняла сразу, когда он приказал отвезти себя из санитарного батальона обратно в полк. Тогда-то и началось их знакомство. Но Андрес молчит. Хотя раньше он говорил об учебе на врача почти теми же словами, что и Пыдрус.

Хаавик болтал.

— Я вижу вас уже директором «Красного Кильгаса»[3] или «Пролетарской железной нити»[4]. Я приду к вам добывать по блату чулки.

Он смотрел на нее мягким взглядом своих карих глаз. Присутствие Хельви Каартна всегда действовало на него. Он думал, что если Хельви и Андрес разойдутся, он обязательно разыщет ее. Едва ли тогда Хельви будет так строптива, как сейчас.

— Вы ведь носите носки, — уколол майор Роогас.

Он сказал это довольно ядовито. Более ядовито, чем хотел бы и чем это подходило к обстановке добродушной болтовни.

Не с легким сердцем ехал майор Роогас в Таллин. После того, как он узнал, что там его никто больше не ожидает, он не радовался поездкам в город. Он даже избегал служебных командировок в Таллин. На этот раз ему не удалось послать вместо себя кого-нибудь другого. Но он решил вообще не ходить домой. Чего он туда пойдет, если там ожидают немые стены и покрытая слоем пыли мебель. Пообедает в столовой штаба корпуса и вернется с первым же поездом. А то, если остаться подольше, неминуемо окажется на улице Кундера.

О майоре Роогасе говорили, что он человек с сильной волей, владеет собой. По внешности это было не легко сказать. Мягкие черты лица, мечтательные светлые глаза и чуть-чуть хрупковатая для офицера фигура. Возможно, что определение — сила воли и самообладание — не точно отвечало его сущности. Но так писали о нем в служебных характеристиках. Правильнее было бы назвать его человеком, который не любит раскрывать перед миром свои заботы. Один переносил свои горести и муки, редко делил он с другими и свои настоящие, большие радости. При этом Роогас не был каким-то раком-отшельником, который чуждается людей и которого чуждаются люди. Он держался так же, как и другие: ценил приятную беседу, за столом не отказывался от рюмки, охотно танцевал, и если просили, то и пел. Его считали хорошим товарищем, им он и являлся. Майор Лаури Роогас не был двуличным или неискренним, но мир своих чувств он держал на замке. Узнав, что женщина, на которой он женился за полтора года до войны, сбежала в Швецию, он никому не стал жаловаться. Почему ока сбежала, этого Роогас был не в силах понять. Ведь Велли любила его. И поклялась ждать, будь что будет. Но не ждала. Человек гордый, майор Роогас не пытался узнать у родных или знакомых, нашла ли Велли себе кого-нибудь другого или нет. И тетке, от которой у жены не было секретов и которую Велли в свое время посвятила в тайну их только что зародившейся любви, он не задал ни одного вопроса. Он только выслушал многословные заверения, что Велли держала его фотокарточку на ночном столике и все время плакала, горюя о разбитом счастье. Выслушал и коротко сказал: «Благодарю». Поведение майора Роогаса испугало старую женщину, больше она не пыталась увидеть его. Роогас сказал себе, что, раз Велли решила уехать, значит, у нее были причины, перевесившие его, Лаури, и ту страну, где она жила. А если у Велли были такие причины — скатертью дорога.

Майор Роогас старался забыть жену, пытался вырвать ее из своего сердца, но не мог. Стремление быть сильнее своих чувств, скрыть от всех, насколько тяжел удар, постигший его по возвращении в Таллин, требовало от него очень многого. Он стал неуравновешеннее и порой очень легко раздражался. И сейчас безобидная болтовня лейтенанта Хаавика настолько задела его, что он утратил свое природное добродушие.

Хельви Каартна удивленно посмотрела на Роогаса. Она ничего не знала о жене майора, но, инстинктивно почувствовав, что он вовсе не шутит, сказала Хаавику:

— Не приходите. Чулок я вам не дам.

Андрес Лапетеус отметил:

— Станция Раазику.

— Забыть фронтового товарища — страшный грех, — неизменно весело и по-прежнему глядя на Хельви, защищался Виктор Хаавик, — Не знаю, куда Данте поместил бы совершивших такое преступление, — о них он прямо не говорит, — но, на мой взгляд, они заслуживают не меньшего наказания, чем обычные предатели, а именно — девятого круга ада.

— Вам повезло, товарищ Каартна, — заметил Пыдрус. — Я уже опасался, что лейтенант пошлет вас в пасть Люцифера.

— А что ожидает расхитителя социалистической собственности? — обратилась к нему Хельви.

— Ленин приказывал ставить их к стенке, — ответил Пыдрус.

— Вот видите — или в пасть Люцифера, или к стенке. — Хельви повернулась к Хаавику — А вы предлагаете мне место директора!

Посмеялись.

Андрес Лапетеус думал, что он не должен причинять Хельви боль. Не то он будет подлецом. Их отношения или окончатся чисто, и они расстанутся друзьями, людьми, которым не в чем упрекнуть друг друга, или будут продолжаться дальше. Если Хельви обязательно хочет, если Хельви иначе не представляет себе жизни, тогда он женится на ней.

— Простите меня, я не стану отправлять вас ни в пасть Люцифера, ни в девятый круг ада, и за чулками я не приду, — Хаавик улыбнулся Хельви своей лучшей улыбкой. — Не приду даже за носками. Ведь теперь мы получим карточки и все наладится законно. Но фронтовых друзей — я не смею сказать так, как хотел бы, боюсь заслужить новый упрек за употребление звонких слов, — но фронтовых друзей не будем забывать. Куда бы мы ни попали, чем бы ни занимались. Вас я просто не мог бы забыть.

Он повернулся к Лапетеусу и снова спросил:

— Так что, ты ничего не знаешь? Даже того, закрепишься ли в Таллине или скроешься в ширь лесов или тишину полей?

— Ты сказал верные слова, — заговорил Лапетеус. — Те, кто подружились в дни войны, останутся друзьями на всю жизнь.

Андрес перехватил взгляд Хельви и улыбнулся ей. И Хельви улыбнулась.

Оскар Пыдрус, приметив это, подумал: «Лапетеусу достанется хорошая жена».

Роогас, поймавший себя на мысли, что на улице Кундера его ожидает могильно-тихая, брошенная квартира, заставил себя сказать Хаавику:

— Вы могли бы остаться в армии.

— Я не профессиональный военный, как вы. Во время войны дело другое. Тогда место мужчины в армии. Я, между прочим, пошел на фронт добровольно. Еще в тысяча девятьсот сорок первом году… Теперь, когда Германия и Япония капитулировали, Советская Армия не нуждается больше в командирах, подобных мне. Офицеру мирного времени недостаточно шестимесячных курсов. Парадоксально, но правильно.

Чтобы не остаться один на один со своими мыслями, майор Роогас продолжал:

— Вы еще молоды. Военные школы открыты перед вами.

— Теперь уже поздно, товарищ майор. Но об этом со мной говорили и раньше. В армии пусть остаются те, кто действительно интересуются военным делом. У кого, как вы сказали, призвание. У меня в мирные дни этого призвания нет.

— А какое у вас призвание? — вмешался Пыдрус.

С такой точностью Виктор Хаавик не обдумывал своего будущего. Когда-то его увлекла электротехника, и он даже хотел пойти в политехникум, но отец так красиво расписал ему профессию юриста, что он отказался от мысли учиться на электромонтера. Адвокат мог работать в суде, в торговле, на любых предприятиях, в общественных организациях, — одним словом, всюду. Адвокаты были городскими головами, уездными старшинами, членами советов банков, издателями газет, членами Государственной думы, даже президент был адвокат. Так говорил отец — мельник и владелец маленького дома, в юности мечтавший о гораздо большем. Сороковой год перечеркнул юриспруденцию в устремлениях Виктора Хаавика. Во всех газетах крыли адвокатов-политиканов. Он понял, что если не поставить перед собой новых целей, то жизнь столкнет его со своей телеги. И будет он до смерти киснуть в крохотном городке и упражняться в остроумии по поводу безобразий, учиняемых согражданами. Это и будет