Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   Значительно но объему эпистолярное наследие И. В. Омулевского, которое нуждается в изучении и в предлагаемый том не включено. В обширной его переписки необходимо особо выделить письма А. К. Шеллеру-Михайлову. Их дружба была верной и многолетней, ей обязан писатель поддержкой и материальной помощью, в которой не переставал нуждаться всю жизнь.

   В картотеке Б. Л. Модзалевского Рукописного отдела ИРЛИ хранится некролог, опубликованный в "Новом времени" от 27 января 1899 г. и подтверждающий точную дату смерти И. В. Омулевского, последовавшей 26 декабря 1883 г. На похоронах писателя на Волновом кладбище в Петербурге, которые состоялись 29 декабря 1883 г., присутствовали Н. В. Шелгунов, H. M. Ядринцва, Л. К. Шеллер-Михайлов, другие литераторы Петербурга. Присутствие Н. В. Шелгунова убедительно доказывает общественную значимость творчества И. В. Омулевского как писателя революционно-демократического лагеря.

   Мемуарная литература о И. В. Омулевском включает "Сибирские литературные воспоминания" и "Литературные и студенческие воспоминания сибиряка" H. M. Ядринцева (Восточное обозрение, 1884, No 6, 26, 33), "К биографии поэта И. В. Омулевского-Федорова" Л. Зисмана (Восточное обозрение, 1885. No 10), "Из воспоминаний" П. В. Засодимского (М., 1896).

   В основу настоящего тома избранного положен следующий принцип публикации прозаических и публицистических сочинений И. В. Омулевского: опубликованный ранее произведения печатаются по текстам двухтомного издания А. Ф. Маркса (Спб., 1906) и книги "Иннокентий Омулевский. Шаг за шагом. Романы, рассказы" (Иркутск, 1983); публицистика – но текстам журналов "Живописное обозрение" и "Восточное обозрение"; произведения, публикуемые впервые,– по материалам фонда ЦГАЛИ. Такому принципу отвечает и композиционное построение тома.

   При составлении комментариев учтены наблюдения и выводи дореволюционных (Н. М. Ядринцева, Е. В. Петухова, П. В. Быкова) и советских (И. Г. Васильева, Н. И. Пруцкова, М. Д. Зиновьевой) исследователей, а также авторов "Очерков русской литературы Сибири" (Новосибирск, 1982, т. 1, разд. III, гл. I).

Медные образки

Рассказ из путевых впечатлений

   Проездом из Петербурга, за несколько станций перед Нижнеудинском, на одной из них я вышел из моей неуклюжей кибитки напиться чаю. Дело было поздним вечером. В станционной комнате не оказывалось ни одной души, кроме косоглазой русской бабы аршина полтора в талии да старика лет шестидесяти с совершенно седой и несколько курчавой головой. Я нашел эти две души в соседней камере, на полу, спящими с таким блаженным свистом и храпом, что я догадался бы о их присутствии там даже и тогда, если б был глух на оба уха. В дороге, господа, человек, как известно, делается страшным эгоистом, и потому, как я ни гуманен, а все-таки неминуемо пришлось разбудить милую парочку. По совершении этого процесса, не очень-то, впрочем, краткого, старик оказался станционным писарем, а косоглазая баба – временной подругой его пустыннической жизни. Они засуетились, баба побежала ставить самовар, а писарь принялся с необыкновенным жаром рыться в почтовой книге, совершенно бессмысленно, я думаю. В ожидании чая я приютился, как мог, удобнее на каком-то длинном сундуке – и вздремнул. Шипенье массивного самовара, слегка напоминавшего талию косой бабы, и не менее массивный голос этой последней – вырвали меня из сладкой дремоты. Засуетился я в свою очередь. По-моему, нет ничего несноснее, как пить чай одному на станции. Я, надо вам сказать, человек общественный, и потому какое бы то ни было общество составляет для меня всегда первую насущную потребность. На этот раз, за неимением ничего лучшего, жертвой такой моей потребности должен был оказаться, как вы и сами догадаетесь, станционный писарь.

   – Не хотите ли чаю? – спросил я его как можно мягче.

   – Покорнейше благодарим-с; кушайте сами на здоровье: вы человек дорожный, а мы, значит, люди на месте. Кушайте-с, кушайте-с.

   – Да нет, отчего же? Вы не помешаете мне, и я вам также.

   – Покорнейше благодарим-с, кушайте-с...

   "Не податлив, старый,– подумал я.–Постой! попробую с другой стороны".

   – Коли не хотите чаю, так, может, стаканчик рому выпьете? – продолжал я опутывать мою жертву, кик наук муху.

   – Не пьем-с...– отвечали мне лаконически.

   – Так хоть просто посидите со мной, потолкуемте...– настаивал я.

   – Это можно-с...

   За сим кратким ответом жесткая жертва моя, оторвавшись от почтовой книги, медленно выползла из своей каморки и, как-то ободрительно утерши нос большим пальцем левой руки, приблизилась к самовару. Теперь только я рассмотрел это лицо; оно было очень выразительно и оригинально, а в больших слезящихся глазах ясно проглядывало присутствие того, что по-русски обыкновенно выражается словами: "себе на уме".

   – Садитесь, пожалуйста,– сказал я, подвигая ему стул.

   Жертва моя молча села, но только не на стул, а поодаль от меня – на сундук. Воспользовавшись этой минутой, я налил стакан чаю наполовину с ромом и поставил на сундук возле жертвы.

   – Выкушайте-ка, без церемонии, стаканчик на сон грядущий.

   На этот раз стакан был принят, но знаю уж почему, без малейшей отговорки, поставлен блюдечком на все пять пальцев правой руки, а затем не прошло и десяти минут, как я налил ему в другой стакан, подбавив туда как можно больше рому. С половины этого, второго, рокового стакана жертва моя нечаянно обнаружила способность и стремление к мышлению в следующем афоризме:

   – Невеселые нонече люди пошли, сударь!

   – Как так?

   Я начинал интересоваться моей жертвой.

   – Да уж так! Нет то есть прежней забавы в людях, лядащие пошли.

   – Ну, а в ваше время веселее жили, что ли?

   – Известно, веселее; веселые, сударь, в мое время люди бывали...

   – Кутили, что ли, много?

   – Кутили не кутили, а, значит, все нараспашку.

   Жертва моя окончательно получила в эту минуту высокую цену в моих глазах, и я распустил шире мою паутинку.

   – Да разве и теперь не живут многие нараспашку? – возразил я лукаво.

   – Не то! – отвечал писарь с каким-то особенным жаром, махнув рукой в угол:– совсем, сударь, не то!.. Вот хоть теперь, к примеру сказать, был у нас здесь исправник, забыл по фамилии как, годков двадцать ведь будет, как он у нас был,– развеселый был человек, можно сказать!

   – Что же он? – спросил я, навострив уши.

   – Шутник был, значит, большой. У нас это, знаете, проживал здесь мужик, богатый-пребогатый, не то раскольник, не то православный, а так, знаете, старой веры малехонько придерживался. У нас ведь здесь, окромя станции, деревня большая. Только этот мужик кремень был, скряга, выжига такая, что упаси господи! А честный был мужик, нельзя напрасно сказать. Даром он это, таперича, никому не даст, хоть вот, значит, губернатор сам приезжай. Ну, если дело какое – вывалит! Это уж беспременно, что вывалит... сотню вывалит, а то еще и две, пожалуй! не постоит... А исправник-то наш, знаете, все это у него с приезду останавливался; лижется он около мужика, лижется – ничего не вылижет! С тем и уехал, значит, всякий раз, с чем приехал... понимаете? Накормит, напоит – уж это, значит, отлично, и уложит мягко, а дать – ничего, таперича, не даст! Больно на него за эвто грыз зубы наш исправник, за эвто, значит, самое, что не дает ничего.

   – Уж подведу, говорит, я эвтова мужичонку под тысячонку!

   А сам это ничего – смеется: добрая ведь душа был, шутник такой! Вот это раз, в Иркутском, гулял он, исправник-от наш, с заседателем, с нашим же, по Большой улице, значит. Слово за слово, разговорились они, примерно сказать, о своей пастве, которая-де овца больше шерсти дает. А заседатель-то, знаете, вдруг и брякни исправнику:

   – Вы-де, говорит, все еще со Степана взять ничего не можете?..

   А Степаном-то, знаете, звали эвтова самого мужичка выжигу-то.

   – Вот же возьму,– говорит исправник:– нонече же возьму!

   – А не возьмете,– говорит это заседатель-то ему: подстрекает, значит.

   Исправник-от и разгорячился: стыдно ему стало, надо быть – потому дело плевое...

   – Хотите, говорит, об заклад побьемся, что возьму?

   – Хочу, говорит, давайте!

   – А что, говорит, идет? – это исправник-то.– Хотите, говорит, так: если я нонече со Степана возьму, так вы мне, значит, должны соболей жене на воротник представить; а коли я проиграю – я вам две дюжины, двадцать четыре бутылки, значит, шампанского выставлю. Вы, мол, еще молоды для соболей-то, да и женки у вас нет, а шампанское на здоровье выпьете. Идет, что ли?

   – Идет, говорит.

   Заседатель-то, значит, согласился. Ну, и ударили по рукам, тут же, стало быть, на улице,– и разошлись, значит, по домам. Только этак с недельку прошло, нагрянули они оба к нам вместе. Заседатель остановился у старосты Микиты, а исправник-то прямо на двор к Степану. Исправник такой ласковый приехал; все это, знаете, Степана по плечу треплет да и приговаривает: каково же, мол, ты, Степанушка, поживаешь? А тот, знаете (дивно ему это), только и знает, что кланяется ему в пояс: