Мой любимый шотландец - Эви Данмор

Сам Люциан давно сократил свою деятельность в испанском секторе, за исключением нескольких вложений. Он все еще владел тридцатью процентами акций в железнодорожном концерне «Пласенсия – Асторга», и Гринфилд наверняка об этом пронюхал. Что ж, продажа последних крупных инвестиций в Испании может способствовать успеху его миссии.

– Напомните, Мэтьюс, что еще числится в вашем списке добрых дел?

Помощник напрягся, словно нерадивый школьник, которого вызвали к доске. Иногда тридцатилетний Люциан забывал, что Мэтьюсу – тридцать один. В лучшие для слуги дни хозяин с ним рядом чувствовал себя глубоким стариком.

– Я посоветовал вам не скрывать своего имени, занимаясь благотворительной деятельностью, – напомнил Мэтьюс. – К примеру, без вашей финансовой поддержки больница в Йорке прекратила бы существование. Имя ее покровителя следует обнародовать до конца сезона.

Люциан фыркнул.

– Мое черное имя вряд ли пойдет больнице на благо.

– Именно поэтому я так тщательно подобрал подходящие пункты: поскольку помощью заведения пользуются лишь неимущие, разве станут сильные мира сего возражать?

Не станут, ведь им плевать на больницу, которая лечит отбросы общества.

– Ладно, – кивнул Люциан. – Раскрой мое имя.

Мэтьюс выглядел довольным. Похоже, список заметно сократился после отмены визитов в галерею и тому подобных мероприятий. Вернувшись в Белгравию, он наверняка уйдет в свою комнату и будет наигрывать на флейте одну и ту же мелодию, как делает всегда, чтобы успокоить нервы.

Подход Мэтьюса не лишен смысла, однако Люциан подозревал, что тот окажется неэффективен и принесет одни хлопоты. За последние месяцы он и так изменил своим привычкам – продал несколько векселей менее одиозным кредиторам, чем он сам, и даже простил один долг – поступок с его стороны совершенно беспрецедентный. Пока это не принесло никаких плодов вроде приглашения в кулуары министерства финансов.

– Сэр, кое-что может оказать на вашу репутацию незамедлительное и благоприятное воздействие, – проговорил Мэтьюс.

– Я весь внимание.

Помощник смотрел скорее в точку рядом с его плечом, нежели в глаза.

– Перестаньте мучить графа Ратленда.

При звуке ненавистного имени грудь Люциана будто сковало льдом.

– Ни за что, – негромко проговорил он.

Губы Мэтьюса побледнели, и Люциан вновь посмотрел в грязное окно. Подобные хлюпики с их чертовыми сантиментами действовали ему на нервы. Впрочем, он готов был поспорить, что Мэтьюс тоже питает к нему неприязнь. Четвертый сын барона, Мэтьюс занимал в иерархии пэров самое низкое положение и прозябал в благородной нищете, однако считал себя человеком высшего сорта. Он упрямо придерживался аристократических привычек и носил жилет, сюртук и брюки разных цветов, и на его шарфах красовался семейный герб. Он вставлял негромкие замечания на латыни, а его длинные тонкие пальцы в жизни не держали ничего тяжелее чертовой флейты или колоды проигрышных карт. Мэтьюс ненавидел выполнять приказы такого выскочки, как Люциан, хотя тот и вытащил его из вонючей камеры в долговой тюрьме.

С большими проволочками они наконец добрались до резиденции в Белгравии. Кабинет встретил Люциана прохладной тишиной – побочный результат заложенных кирпичом окон. Лампы на стенах ожили, залив тускло-желтым светом краски персидских ковров и стопки научных журналов, высившихся почти до потолка. Газовое освещение давало слишком мало света, к тому же изрядно коптило. Люциан подошел вплотную к огромной экономической карте во всю восточную стену, чтобы разобрать цвета нитей, отмечавших финансовые потоки Европы и восточного побережья Северной Америки. Он напрасно портит зрение, изучая свои сделанные убористым почерком записи и вырезки по вопросам британского налогообложения, которые крепятся булавками к стене позади письменного стола. Как только новые лампы и электрические провода Эдисона докажут свою безопасность для использования в помещениях, он мигом избавится от газового освещения в собственных домах.

На данный момент самая его насущная проблема – дочь Гринфилда.

Люциан присел на край стола, глядя на карту. От булавки с именем Гринфилда исходили дюжины нитей, означающие займы, акционерные капиталы и доходы, и устремлялись в разные страны, организации и отрасли промышленности. Общая картина подтверждала, что в Испании позиции Гринфилда пошатнулись. Без контрольного пакета акций одной железнодорожной компании его ждет утрата лидерства на рынке. А дельцы вроде Гринфилда не привыкли быть на вторых ролях.

В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь далеким завыванием спертого воздуха в вентиляционной шахте. Люциан мог бы продать Гринфилду свои акции, но тогда банкир тут же утратит к нему интерес. Узы деловых отношений непрочны – на них можно рассчитывать только в краткосрочной перспективе. Поэтому он игнорировал приглашения на ланч: они давали лишь место за столом, и пока он не знал, как этим воспользоваться. Конечно, место за столом важно. Люциану потребовалось много времени, чтобы понять: одного богатства для достижения целей недостаточно. Деньги – совершенно иной зверь, чем власть. Власть удерживают в своих руках высшие слои общества, надежно затворившиеся в неприступной крепости, чьи стены слагают совместная учеба в Итоне, Оксфорде и Кембридже, брачные союзы и наследственное право. Политика творится в кулуарах, после обедов, во время поездок по Европе для завершения образования. Несмотря на осыпающиеся фамильные замки и убыточные поместья, деньги в этих узкородственных кругах ценятся ниже имени и связей. Впрочем, Джулиану Гринфилду удалось просунуть ногу в дверь. Через сотню лет после того, как его семья перебралась в Британию, их деньги больше не считались новыми, а земельные владения – награбленными.

Люциан вернулся к письменному столу и взялся за перо. В эти священные круги существует и совершенно иной путь. Подробности плана еще не оформились, но мускулы уже напряглись в решительном нетерпении, предшествовавшем всем его выигрышным вложениям. Сделаем ставку на мисс Джонс!

Глава 4

Раскин был прав: «Персефона» и в самом деле прелестная.

Осознание пронзило Хэтти вскоре после начала урока, и она отпрянула, лихорадочно оглядывая картину. Мягкое царапанье кистей по холсту и шаги Раскина между мольбертами слились в сплошной гул. Как она раньше не заметила? Мускулистая рука Аида обхватила Персефону за талию и тащит с цветущего луга в подземный мир, на лице девушки ужас, но это какой-то вежливый ужас… При ближайшем рассмотрении видно, что динамика тела Персефоны – весьма сдержанная. Разве так сопротивляется женщина, подвергаясь насилию?

Хэтти вытерла о фартук вспотевшие ладони. Катастрофа! Она невольно сосредоточилась на том, чтобы на протяжении тяжкого испытания Персефона сохранила правильную осанку. В результате героиня выглядит так, словно ее заботит лишь собственная прическа. Где же неистовство, гнев и подлинность чувств? Из Хэтти явно не выйдет Артемизии Джентилески[1]. Пожалуй, это самая апатичная трактовка сюжета со времен «Похищения Прозерпины» Уолтера Крейна[2].

Горестный всхлип Хэтти привлек внимание всех студентов мужского пола, и она поспешно спряталась за своим холстом. Стоящий справа