Время пастыря - Николай Еленевский

Как-то Саша пришел в школу без настроения. На вопросы:

– Тебя что, дедушка поколотил?

Он закусил губу и отвернулся.

Потом я узнал, что шальная детвора разожгла в церкви костер, и престарелый священник таскал из колодца ведрами воду, чтобы потушить огонь. Потушил. Но сердце сдало. После этого случая начал болеть.

В церкви сделали склад для зерна, затем для удобрений, после превратили в спортзал, более того, танцплощадку. Затем опять в спортзал.

А старый Плешко умер с надеждой, что все вернется на круги своя, что опомнится народ и что церковь вновь станет Божьим храмом, и пойдут в него люди, ибо человек без веры – это человек без души. Она в человеке первооснова всему, что и делает его человеком.

Станет. Но для этого надо будет преодолеть путь безверия, путь без молитв и без разговора с Господом Богом. Тяжелый, страдальческий путь. Пройти и осознать в самом себе, что Бог нужен мне. Свыше двух десятилетий будет идти это осознание. По историческим меркам путь ничтожный.

На мой вопрос:

– Плешко сам хоть видел ее, грамматику эту? Или и ему кто-то рассказывал?

Василь, негодуя на мое недоверие, громко хлопнул ладонями:

– Да он служил в церкви вместе с Тихоновичем! Правда, как долго, не знаю. Не спрашивал. Эх, Колька, Колька…Слушай, у тебя там на бутылку вина ничего не завалялось? Возьми велосипед да смотайся в магазин, тогда и побеседуем.

У меня в кармане всегда что-то для такого случая имелось. И был разговор невеселый, непростой, словно завязывались стаканы узлом на горле.

Спустя неделю после своей поездки во Львов был я в Лунинце в районной газете. Тянуло туда, как тянет человека в круг единомышленников, единоверцев. Хотелось поговорить с Колей Каленковичем, местным журналистом-краеведом. Увидев меня, он обрадовано произнес:

– А я к тебе в Лунин собирался. Хочу написать про вашего кузнеца.

– Василя, что ли?

– Да, удивительный человек. Я уже о нем кое-что писал. Надо бы побольше. Простой кузнец, а сколько всего в нем непростого. Он мне кое-какие книги пообещал дать. Говорит, что это остатки библиотеки Друцко-Любецких – значимая фамилия для нашего края.

– Недавно виделся с Василем. Во Львов меня спровадил.

– Никак за грамматикой Тихоновича?

– За ней.

– Мне он тоже рассказывал. Эх, заняться бы ее поисками…

– Так в чем дело!

– Увы…

Как оказалось позже, в то далекое лето Николай Каленкович круто поменял свою журналистскую судьбу. Перед ним легла совсем иная жизненная дорога.

Договорились, что через пару дней увидимся у Василя Карпца и там обо всем поговорим.

Не увиделись. Я был занят заготовкой дров на зиму для матери. Он побывал в Лунине без меня…

…Мать опять повторила, что Василь забегал несколько раз.

– Чего он хочет от тебя? Спрашиваю, какие у тебя такие секреты.

– Не сказал?

– Да какое там. Есть говорит секрет, иначе не приходил бы. Говорила ему, дам твой адрес, напиши. Так знаешь, что отвечал, «я уже свое все переписал, теперь его очередь». Посмеялся и пошел. И чего это он от тебя хочет?

– Вот схожу и узнаю.

– Сначала поспите после дороги.

Но сна как и не бывало. Вышел во двор, сел на лавку. Над Засталичьем – огромной дубравой, самым веселым местом для села, поскольку там отмечались и дни победы, и дожинки, и еще разные праздники – всходило солнце. Оно словно раздвигало веки дубравы и небосклона. Мать вышла на крыльцо, видя мои утренние бдения, неодобрительно покачала головой:

– Знала бы, не говорила.

Василя я застал в кузне. Он на наковальне по чем-то усердно отстукивал молотком. Звон шел легкий, веселый, тот особенный звон, который рождается только в кузнице и рождается под руками мастера. А Василь был мастером.

– Во, а мать говорила, что завтра будешь! – обрадовано воскликнул он. – Да в такую рань. Вот, копаничку делаю. Заказов как никогда много. Как свободная минута, так и стучу.

В углу лежало несколько штук уже готовых трехрачных копаниц, так любимых женщинами нашего села. Он бросил туда старую фуфайку:

– Прикрою, а то умыкнут хлопцы. Продадут и пропьют.

– Мать говорила, что ты заходил.

– Так и для нее сделал. Отнес. Но заходил вот по какому поводу. Новость узнал такую, что и не поверишь. Нашлась наша грамматика! Приезжал ко мне писатель из Минска. Долго мы с ним беседовали. Я ему тоже втолковал, что жил в наших краях такой удивительный человек. Он сначала про меня захотел написать, а потом так увлекся, что пообещал тоже заняться ее поисками. Книгу пишет и теперь ищет следы Тихоновича. Так вот, прислал письмо и сообщил, что существует эта грамматика. Знаешь, ну хоть бы глазком увидеть, что в ней написано!

– У Кохановского?

– Нет, Тихоновича. То, что Кохановский напишет, скоро прочитаю. Обещал прислать свою книгу.

– Сама грамматика где?

– Вроде как в Минске. Я не уточнял. Но я в Минск и раньше писал – отвечали, что у них ничего подобного нет.

– Писатель ведь специально к тебе приезжал?

– Да, может из-за моих писем, а может, где в газете прочел. Каленкович кое-что написал. Сначала и Кохановский сказал, что обо мне хочет написать, а как узнал о Тихоновиче, так мы больше и говорили о нем. Ходили на кладбище, искали его могилу. Да где там. Столько лет прошло.

– Значит об авторе никаких следов?

– Чего же. Вот воспоминания Плешко остались, его сыновья кое-что рассказывали. Люди еще не забыли.

– А документально?

– Надо искать. Даже не знаю, откуда он родом, что за человек? У меня на чердаке кое-какие документы из церкви сохранились. Надо бы посмотреть. Засяду там над ними основательно… Зайди вечером.

Вечером подвыпивший Василь отказался лезть на чердак.

– Там пылища, все в куче малой. Приезжали после писателя хлопцы из Минска, перерыли все…

Жена Ганна удручающе покачала головой:

– Напаковали книг несколько мешков и увезли, а ему вина накупили. Там уже столько ходоков лазило, что, может, ничего и не осталось.

– Да не слушай ты ее. Злится. Она на меня все время злится.

– Коля, ну скажи, как на него не обижаться, когда он столько лет деньги тратил на различные книги. Детям конфет не купит, а на книжку потратится. Его ведь сколько раз приглашали на работу в пинский музей. Стеснялся, отказывался, говорит, «ну куда я без образования». И вот…

– Да ладно. Вот Кольке все передам, пусть пишет. А книжку свою Кохановский обещал прислать. Эх, было бы у меня образование…Столько всего на душе, а вот изложить на бумагу не могу. Завидую тем, кто умеет это делать.

– Садись и пиши, – улыбнулся я, – чего проще.

– Не скажи. Мог бы, конечно, выучиться. Да матери пришлось помогать. Потом армия, целина. Туда-сюда за рублем, а время утекло. Давай, я что-нибудь сыграю. Когда на душе погано, играю.

– В последнее время у тебя на душе все чаще погано да погано, – вздохнула Ганна.

– Да, беда-горе, жил человек, искал что-то, а не нашел… – он растянул меха гармоника, но играть не начал, – ты знаешь, не туда моя колея повела, не туда.

Когда я собрался уходить, он поманил меня пальцем в кладовку:

– Это я специально для тебя оставил, – и передал стопку книг, аккуратно обвязанную тонкой бечевой. – Помни Василя. Их сам Тихонович читал, пометки карандашом поставлены. Почитай и ты, поймешь, что он был за человек, какой высокой натуры священник. Такими, брат, нам гордиться да гордиться надо. А веревка крепкая, не волнуйся, бери за нее и неси. Она, если надо, и меня выдержит.

Я взял стопку. Он положил мне на плечо ладонь. Чувствовалось, как подрагивали мелкой дрожью некогда такие крепкие пальцы.

– Если какая зацепка появится, не поленись, сообщи. Мне это очень важно. Он ведь и школу в нашем селе открывал. Кажется в 1865-м или где-то около этого году.

Но зацепки не появилось, и я не смог ему ничего написать.

Жизнь военного журналиста шла в другом ритме, в ином темпе, чем у людей, как мы между собой говорили, гражданских. Шла под рев танков и грохот артиллерии на полигонах, треск автоматных и пулеметных очередей на стрельбищах. Затем провожал из ковровского гарнизона в далекий Афганистан хороших офицеров и прекрасных друзей. Встречал оттуда гробы и нес венки в траурной процессии. Писал о фронтовиках, партизанах. Искал какие-то военные документы, записывал чьи-то воспоминания. И работа в военной газете не оставила ни единого шанса для дальнейшего поиска. Правда, надежда теплилась. Подогревали ее подаренные Василем книги. А они и на самом деле оказались удивительными. Историко-литературные журналы середины XIX столетия. Журналы времени Тихоновича – пастыря лунинской паствы – из его церковной библиотеки.

Получил от матери очередное письмо. Было это в 1981 году. Писала она, как всегда, очень мало. Скупо. И занимала всеми новостями полстранички из тетради, в которой на обратной стороне записывала свои колхозные трудодни. Полстранички и не больше. Имела только начальное образование, которое выходила при Польше. Стеснялась своих, как она говорила, каракуль. Но читала неплохо и письма писала сама. «Как-нибудь разберете, зато не надо никого чужого просить. Что сообщила, то и наше». На этот раз письмо заканчивалось словами: «И еще хочу тебе сказать, что ушел из жизни Василь Гой. Хоронить пришло очень много людей. Оно и понятно. Таких ковалей, как он, уже и не сыщешь».