Поэт и композитор - Эрнст Гофман

Фердинанд. Не Тик ли — тот самый поэт, который мог бы, если бы захотел, написать для композиторов романтические оперы с соблюдением всех без исключения выставленных тобою условий?

Людвиг. Наверняка Тик мог бы — ведь он подлинно романтический поэт. Мне припоминается, что я действительно держал в руках оперу, задуманную в подлинно романтическом духе. Она только была слишком пространна и переполнена событиями. Если я не ошибаюсь, ее название таково — «Чудовище и очарованный лес».

Фердинанд. Вот ты сам и напомнил мне о трудности, на какую вы, композиторы, обрекаете поэта. Ведь вы предписываете ему немыслимую краткость. Напрасно трудиться, передавая ситуацию или взрыв страсти значительными словами, — решительно со всем надо разделаться в нескольких стихах, да еще таких, которыми можно крутить и вертеть, как бог на душу положит.

Людвиг. Я бы сказал так: поэт, сочиняющий оперу, обязан подобно театральному декоратору сильными, энергичными движениями кисти прежде всего набросать рисунок целого, а затем и всю картину. Музыка придаст целому верное освещение и правильную перспективу, так что всякая деталь выступит словно живая, а отдельные мазки, казавшиеся произвольными, сольются в резко очерченные фигуры.

Фердинанд. Так что же — давать эскиз вместо целого?

Людвиг. Ничуть. Ведь разумеется само собою, что поэт должен оставаться верным законам драмы, почерпнутым из самой природы вещей, — это относится и к композиции целого, и к внутреннему сложению сюжета; но он должен прежде всего и особенно трудиться над тем, чтобы порядок сцен обеспечивал ясное, отчетливое развитие сюжета, разворачивающегося на глазах зрителя. Даже не разбирая почти ни слова, зритель все же должен составить представление о сюжете. Никакой драме ясность не нужна так, как опере, — мало того, что даже при самой четкой дикции понимать слова в опере все же труднее, сама музыка тоже переносит слушателя в иные сферы, и ее приходится все время возвращать назад к той точке, на которой концентрируется драматический эффект. А слова композитору приятнее всего такие, которые коротко и ясно выражают ситуацию или страсть; в особенных красотах и тем более в образах нет никакой потребности.

Фердинанд. А Метастазио, столь обильный сравнениями?

Людвиг. Да, он придерживался странного мнения, будто композитора, особенно когда он пишет арию, надо сначала вдохновить какой-либо поэтической картиной. Отсюда его без конца повторяющиеся одинаковые начала: Come una tortorella… Come spuma in tempesta…[2]… и т. д. Нередко и на деле услышишь в оркестре то воркование горлицы, то шум пенящихся волн и т. п.

Фердинанд. Итак, мы должны воздерживаться от красот, но мало этого, мы освобождены и от необходимости расписывать занимательные ситуации? Например, юноша идет на бой и прощается со своим престарелым, убитым горем отцом-королем, государство которого до основания потрясает некий победоносный тиран, или же любящего юношу и возлюбленную разлучает жестокий рок, — что же им говорить? Только «прощай» да «прощай»?

Людвиг. Пусть первый скажет — но только коротко! — о своем бесстрашии, о своей вере в правое дело, пусть другой скажет возлюбленной, что жизнь без нее — это медленная смерть, но ведь и простого «прощай!» достаточно для композитора, энергично, решительными мазками рисующего душевное состояние юноши и возлюбленного, ведь композитор должен вдохновляться не словами, а действием и ситуацией. Уж коль скоро ты привел этот пример, — итальянцы бессчетное число раз поют одно-единственное словечко «addio!», но ведь с какой западающей в душу интонацией. Музыка способна выразить тысячи и тысячи разных оттенков! Вот самая чудесная тайна музыкального искусства: когда речь по своей бедности иссякает, тогда, только тогда открываются неисчерпаемые источники музыки, ее выразительных средств.

Фердинанд. Значит, поэт должен стремиться к предельной простоте слов и ему достаточно лишь наметить ситуацию — энергично и благородно.

Людвиг. Так это и есть. Как сказано, композитор должен вдохновляться сюжетом, действием, ситуацией, а не пышными словами, и не только так называемые поэтические образы, но и всевозможные рассуждения — настоящая пытка для музыканта.

Фердинанд. Поверишь ли мне, что я очень живо чувствую, сколь же трудно написать хорошую оперу согласно с твоими условиями? Прежде всего эта простота слов…

Людвиг. Уж конечно окажется тяжким испытанием для вас, если вы любите «живописать словами». Но если Метастазио, на мой взгляд, прекрасно показал, как не надо сочинять оперные тексты, то на итальянском языке написано много такого, что может служить образцом текстов для пения. Что проще вот такой строфы, известной целому свету?

Almen se non poss'ioseguir l'amato bene,affetti del cor mioseguite lo per me![3]

Слов немного, они просты и говорят о душе, которой владеют любовь и боль, — композитору остается понять намек и затем уже со всею силой музыкального выражения представить внутреннее состояние души. А особая ситуация, при которой поются эти стихи, возбудит его фантазию, и он придаст пению абсолютно индивидуальный характер. Вот причина, почему иной раз композитор, наделенный особо чуткой поэтической душой, кладет на музыку откровенно слабые стихи, а получается великолепная музыка. Но тут его вдохновлял настоящий романтический, оперный сюжет. Пример — «Волшебная флейта» Моцарта.

Фердинанд только собирался ответить, как с улицы раздался громоподобный сигнал — общее выступление. Фердинанд, казалось, был смущен. Людвиг, глубоко вздохнув, прижал руку друга к груди.

— Ах, Фердинанд, — воскликнул он. — Что же будет с искусством в это жестокое, бурное время? Не погибнет ли оно, подобно нежному растению, что напрасно обращает свои увядающие цветы к мрачным тучам, за которыми скрылось солнце?.. Ах, Фердинанд, куда ушли златые дни нашей юности? Все лучшее гибнет в стремительном потоке, опустошающем поля, среди грозных волн его виднеются кровавые тела тех, кого поглотил поток; охваченные ужасом, мы теряем почву под ногами, мы скользим, наш крик о помощи тает в пустынном одиночестве. Жертвы неукротимой ярости, мы идем ко дну, не ведая спасения!..

Людвиг замолчал, погруженный в думы. Фердинанд поднялся, взял в руки саблю и шлем; словно бог войны, готовый к бою, стоял он перед Людвигом, который смотрел на него с удивлением во взоре. Лицо Фердинанда запылало жаром, в глазах загорелся внутренний огонь, и он сказал, возвысив голос:

— Людвиг! Что стало с тобою? Неужели воздух темницы, которым ты дышишь, отравил тебя и, немощный, хилый, ты не способен уже ощутить горячее дыхание весны, летящей по пылающим золотом утренней зари облакам? Ленивой бездеятельности предавались дети природы, они не замечали ее прекраснейших даров, но бездумно попирали их ногами. Тогда Природа, прогневавшись, разбудила духа Войны, долго спавшего в благоухающем саду. Неприступный великан, он подошел к беззащитным людям, и, испуганные звуками ужасного голоса, от которого гремели горы, они бросились к матери, в которую больше уже не верили, и стали искать спасения у нее. Но вместе с верой пришло и сознание: только в силе спасение, борьба излучает божественное, как смерть жизнь! Да, Людвиг, наступила роковая пора, и, подобно старинным преданиям, доносящимся к нам словно шепот громов из сумеречной дали, мы вновь расслышим голос вечной всемогущей силы. Зримо вступая в нашу жизнь, она пробуждает в нас веру, а перед верой разверзается тайна нашего бытия. Лучи утренней зари разрывают мрак, и уже возносятся в ароматный воздух выси вдохновенные певцы, они возвещают приход божественного, они хвалят его песнопениями. Златые врата разверсты, единый луч науки и искусства воспламеняет священное стремление, которое соединит всех людей в единую церковь. Итак, друг, выше голову! Мужество, надежда, вера!

Фердинанд обнял друга. Людвиг поднял наполненный бокал:

— Вечный союз во имя высшего бытия! Вместе в жизни и в смерти!

— Вечный союз во имя высшего бытия! Вместе в жизни и в смерти! — повторил Фердинанд, а спустя несколько минут быстроногий конь уже уносил его к отрядам, охваченным неукротимой жаждой боя и с ликованием выступавшим навстречу врагу.

Примечания

1

Глас народа… глас Божий (лат.).

2

Словно горлица… Словно пена волн в бурю (ит.).

3

Если я не смогу следовать за моим возлюбленным, пусть последуют за ним чувства моего сердца! (ит.)