Тюрьма - Джон Кинг

И вот фургон трогается, сначала спешно, мягко трясет нас, этот груз из заключенных — можно похвастаться разнообразием: высокими, низкими, толстыми, тонкими, старыми и молодыми парнями, вцепившимися в сидения перед собой, мы с грохотом мчимся навстречу кошмару, ожидающему нас на вершине холма, в сошедшей с рельсов вагонетке русских горок, наши бесконечные мысли полны сожалений о совершенных преступлениях и о том, что нас поймали; и все молчат, и только какой-то эльф перешептывается с невидимым другом, попеременно возбуждаясь и впадая в таинственность… Заключенный с перевязанной головой слышит этот разговор и начинает что-то напевать, постукивает пальцами по раме окна, выбирает из паутины па амбразуре дохлую муху, держит ее перед глазами и смотрит на нее с недоверием, затем давит ее пальцами и вытирает их об штаны, довольный этой демонстрацией собственной власти. Он не попадает в ноты, путает слова; и другой заключенный поворачивается и грозит ему кулаком, и мушиный возмутитель спокойствия затыкается. Этот фургон — роковой ковчег, плывущий по старым улицам из кирпича и камня, пейзаж размыт, и мы не пытаемся разглядеть этот вид, потому что мы в ужасе.

И вот уже вскоре машина пыхтит, пытаясь вскарабкаться на холм на окраине города, мотор надрывается, мы ползем вверх по откосу. Время замедлилось, остались только оголенные эмоции, водитель переключает, и мы привстаем, чтобы взглянуть на пролетающие мимо улицы, и осознание того, что долгие месяцы и годы мы больше не увидим этот мир, приходит ко всем нам в одну и ту же секунду. На мгновение я представляю наше единение, но я принимаю желаемое за действительное, и это ощущение отступает; и чем медленнее движется фургон, тем больше нагнетается напряжение, визг мотора — это резкий приказ успокоиться, это заставляет нас усесться на свои места и забыть. Вагон дрожит, и стены вибрируют, оси стараются выдержать, и пока мы вползаем, еле тащась, на вершину, страдания двигателя рвут наши барабанные перепонки, и машина в конце концов выравнивается и останавливается. Фургон дрожит, мотор затихает, и даже шепчущий эльф успокаивается, прислушиваясь к топоту ботинок снаружи.

Наш контейнер распахивается, и температура резко падает. Раздается крик, и заключенные вздрагивают. Тюремные надзиратели бьют по стенам фургона, и вот мы уже вскочили на ноги, торопимся выйти наружу, чтобы встретиться с двадцатью молодчиками с мрачными и грозными лицами, выставившими напоказ дубинки и пистолеты, наш полицейский эскорт отодвигается в сторону, и надзиратели ведут нас к тюрьме. Я поднимаю глаза и вижу ее, «Семь Башен», тюремный замок на вершине холма. Массивный каменный вал закрывает небо, он вырастает из скал, как будто из земных глубин. Над воротами возвышается башня, внутри нее — открытая дверь, но времени любоваться архитектурой нет, потому что нас толкают ко входу, и я съеживаюсь; масштабы этой тюрьмы превращают нас в насекомых, я исподтишка бросаю взгляд на окно над воротами и замечаю, что кто-то седовласый следит за нами, я спотыкаюсь, делаю три шага и прохожу в дверь, и дубинка рикошетом отскакивает от моей руки, нас заталкивают в замок; и петли в дверях лязгают, и надзиратели орут на нас все громче, дамба бессмысленного гнева; и мы торопимся пройти через еще одни ворота и следуем по узкому проходу огороженному колючей проволокой, в которую впаяны лезвия, над нами неясно вычерчиваются внутренние стены, за бастионами замка быстро гаснет дневной свет.

Нас строят в колонны, скованный со мной заключенный медленно приходит в себя; надзиратель, проходя мимо, тыкает ему дубинкой в солнечное сплетение. Он думает, это забавно, — видеть, как человек складывается пополам, он смеется и с важным видом поворачивается к своим товарищам. Двое полицейских входят в тюрьму и снимают с нас наручники, идут по нашему ряду, они приближаются, и самоубийца-неудачник сжимает мою руку. Он держится за меня до тех пор, пока полицейские не доходят до нас и не расковывают нас, они поднимают его руку вместе с моей. Дрожащий ключ нервно протискивается в замок, полицейские избегают смотреть нам в глаза, сняв со всех наручники, они быстро уходят. А надзиратели остаются, пристально смотря на нас, выясняя, кто есть кто, они курят и смеются, их радует наш страх, их радует то, что именно они стали его причиной.

Толстый низкорослый надзиратель взбирается на помост, мелкий мудак, нашедший сцену для проявления своего скудного таланта. Он начинает читать нам лекцию, кичливо задирая нос, и вскоре он уже в приступе ярости, а заключенные опускают лица, шептун из фургона с притворной скорбью качает головой. Мы побывали в суде и уже выслушали все эти слова, но здесь не соблюдают этикета, здесь мало кто сдерживает себя. Шептун не понимает этого и начинает громко говорить, и надзиратель, стоящий на ящике, шокирован. Секунда спокойствия, и потенциальный диктатор взрывается, подбегает еще один надзиратель и лупит эльфа дубинкой. Шептун изумлен, он перестает говорить и надувается, с его лица сползает клоунская ухмылочка, по когда он вновь начинает прислушиваться к своему невидимому другу, улыбка появляется вновь. Диктатор раскачивается на пятках, оглядывает колонны, не обращает внимания на выражение лица этого сумасшедшего, его голос повышается и глохнет. Через какое-то время эффект от его выступления стирается. Тирада заканчивается, повисает пауза, как будто он ждет подсказки. Выкрикивают имена, заключенных собирают в маленькие группки и уводят через ворота. Колонны быстро редеют. И вскоре только несколько человек остается стоять там.

Услышав свое имя, я не отзываюсь, и двое надзирателей хватают меня, разозленные. Они выводят меня через другие ворота, ведут по проходу, вталкивают в комнату, и я стою перед другим начальником; пожалуй, этот субъект разломал бы помост и, видимо, за годы, проведенные здесь, уже успел покалечить несколько человек. У него дряблая кожа, на его рубашке пятна пота, желтые зубы перемежаются золотыми. От него воняет дохлыми животными, в его зубах застряла плоть ягнят и коз, гниющее свиное мясо срослось с униформой. Я сморю на его мультяшное рыло и розовую кожу и понимаю, что этот человек — Жирный Боров, несчастная свинья на убой, обколотая учеными и инфицированная ничтожным, жалким человеческим мышлением. Я чувствую себя приободренным. Но он делает мне знаки. Он говорит мне, чтобы я снял штаны.

Этого момента боится каждый мужчина, тюремная месть — избитый и гадкий миф — превращается в реальность. Мне говорили, что этого следует ожидать, но я никогда не думал, что это действительно произойдет. Меня охватывает тотальный ужас, он примораживает меня к полу, и мне нужно найти способ защититься, но я оцепенел, не могу соображать; и паника вызывает отвратительный приступ тошноты, меня уже тошнило сегодня, но если в больнице были одни ангелы, то это место полно демонов; и странно, что в тот момент, когда меня готовится изнасиловать этот свинообразный чел, я замечаю, что в комнате, как в часовне, крошечные окна, и сквозь сумрак сияет долгий луч пурпурного цвета, освещая миллиарды пылинок; и от этого прекрасного зрелища мне становится тепло, я вспоминаю о Боге, и о вечности, и о своей собственной несокрушимости; я вспоминаю о том, что могу отказаться или рискнуть, что, может быть, всего лишь может быть, что этот Жирный Боров не настолько плох, как пишется о том в газетах. Отказ значит то, что я получу пиздюлей, и если они захотят меня изнасиловать, они в любом случае сделают это, так что я сделаю то, чему меня учили, я рискну; я готов сцепиться с этим сидящим передо мной жирным свином, с этим мутировавшим свиным отродьем, но нет никакого шанса, что я справлюсь с ними с пятерыми, даже если бы я был силен, даже если бы я дрался ногами и кулаками, так что я воткну пальцы в его глазные отверстия, если он оскорбит меня, я вырву ему глаза, око за око, оба ока за сексуальное домогательство. Я воткну свои большие пальцы как можно глубже, я стою со спущенными трусами и джинсами, и я на грани, и эти люди могут сделать все что угодно, но все пойдет по-другому, когда мои большие пальцы погрузятся в его глазницы, я думаю об этом, и у меня появляются силы. Плевать, если они убьют меня. Все что угодно лучше изнасилования. Я вспоминаю песню и начинаю напевать, они не возьмут меня живьем.

Боров толкает меня кулаком в грудь, бьет в сердце, выкрикивает свои оскорбления, а я за свою жизнь слышал достаточно оскорблений, я могу это пережить, просто подставлю другую щеку, не говоря ничего; я счастлив, что не понимаю этих слов, я перестаю воспринимать его, вижу перед собой только этого забавного мультяшного человека-свинью, и вот один-два-три-четыре раза он ударяет меня, а затем разок в живот, и я складываюсь пополам, я не отвечаю ему, я надеюсь, что он только хочет поколотить меня, а я сильный, я знаю, что смогу убить его. Я могу вынести избиение. Я почти ждал этого. И он бьет мне по правой коленке, и я спотыкаюсь, чувствую на лице удар от незамеченного нападающего; и меня сбивают с ног, и я корчусь на полу, жду следующих ударов, но они не проявляют энтузиазма, я слышу, как глухо они бьют меня в грудь, а затем, когда мое лицо царапается об пол, я слышу смех. Когда я озираюсь сквозь пальцы, я вижу, что Жирный стоит с поднятой вверх рукой и тычет на обручальное кольцо, он смотрит на своих приятелей, а затем на меня и говорит: «Ебаться — нет, дружочек, нет — ебаться», показывает, чтобы я натягивал свои штаны и выметался, чтобы я понял, что он счастливый семейный человек, который немножко повеселился за счет гнусного чужака.