Падение царского режима. Том 4 - Павел Щёголев

Вскоре Трепов собрал много министров (почти всех за исключением двух-трех) у себя. Макаров, исходя из настроений заседания Думы при возобновлении ее занятий, сделал вывод, что нужна уступка; эта уступка — мой уход. К нему присоединились другие министры, находя эту «жертву собою» (их выражение) с моей стороны полезной для отношений правительства и Думы. Я выразил согласие (после слов Трепова, что я один «смогу уговорить царя»). На следующий день я выехал в ставку. Я рассказал царю ход первого заседания Думы и последнее заседание совета министров. Считая, что остаться мне, при таких обстоятельствах, нельзя, я просил меня отпустить. Царь сказал, что ему дело известно по докладам Трепова. Уступки Думе в это время вряд ли своевременны, надо предвидеть необходимость реформ к концу войны, что и я знаю. Я согласился, что мой уход будет уступка, но сослался на трудность моего положения при создавшейся обстановке и на свое здоровье, которое требовало лечения. Если же он отпускать меня решительно не хочет, то я прошу разрешить мне сдать временно должность товарищу, а самому полечиться. На это царь согласился и я сказал, что предполагаю сдать ее кн. Волконскому. Под конец разговора в вагон вошла царица. Царь рассказал ей кратко про мою просьбу уйти и ее мотивах. Царица поддержала решение царя на мой отпуск временно по болезни. С этим я уехал в Петроград. Кн. Волконский, которому я предложил временно принять министерство (общее руководство оставалось за мною), отказался. Я был очень обижен его отказом. Теперь я вспоминаю, что не сказал ему, что доклады царю я ему охотно предоставлю, но тогда я забыл это сказать. Министерство было передано Куколю, которому я предложил ездить в Царское с докладами, но он отказался. Он действовал как полноправный министр, советовался или доводил до моего сведения лишь то, что считал нужным, и давал мне на подпись те бумаги, кои находил нужным. Все это произошло во второй половине ноября 1916 г. Я опять все же остался. При получении назначения и все время я так хотел сделать добро, так был уверен, что его сделаю и докажу нападавшим на меня, что они неправы. Мне казалось, что если не быть вором, быть доступным, доброжелательным, не преследовать себялюбивых целей, иметь заботу о народе — все будет хорошо. Осуждая моих предшественников, заодно — я не заметил свой грех, что берусь за дело незнакомое в то время, когда учиться некогда. Я уверен был, что найду поддержку в Думе. Оказалось, что я от нее отстал за свою поездку заграницу и, затем, я вернулся в перерыв занятий. Мне казалось, что продовольствие, дороговизна, малая производительность нашей промышленности — больные места русской жизни. В министерстве внутренних дел я не нашел знакомой работы; быстро оторвавшись от своих, в новой работе я оказался окруженным людьми правого толка и незаметно стал приближаться к ним, подчас делая то, что они находили полезным. Ни люди эти, ни печать меня не травили. В совете по вопросам экономики я был при голосовании в одном обществе, по вопросам политики — в другом. Я думал, что русскому народу нужна монархия, и я советовал монарху не бояться проявлять свою волю, главное, — дать народу более счастья и заботу о нем, неудачных министров заменять лучшими, политических же принципов не менять до конца войны. Теперь вижу, что делал не то, что было нужно, но я был как на острове: почти никого не видел, чувствовал себя затравленным. День начинался с того, что спрашивали «какую негодность сегодня про меня написали». Уже при Голицыне я вновь поднял вопрос о своем уходе царю, так как меня слишком заплевали. Он мне ответил: «Я вам сам скажу, когда найду это нужным, подождите, не слушайте других»

IV.

[В чем вина Протопопова. Обращение к милосердию (8 июня).]

Наша родина проходит через время необыкновенное, которое случается не раз в век, а раз в тысячелетие.

Ваш подвиг примирит справедливый гнев народа на людей виновных и причастных к пережитым и переживаемым им испытаниям — с милосердием, ради особых условий бывшего строя. Полномочия ваши велики: у вас карающий меч народа русского, что развяжете вы — развяжет народ, что свяжете вы — будет связано им.

Я глубоко чувствую свою вину: она не в деле Перрена, не в бездействии или превышении власти; не те или другие люди виновны в ней, — вина моя во мне самом. Я виноват, что пошел к делу громадному, мне неизвестному; раз я пошел — правонарушения стали неизбежны; я виноват, что осуждал своих предшественников с великою самоуверенностью, думая, что смогу сделать добро, непременно его сделаю и этим покрою свое честолюбие. Я опирался на Распутина, прошел по его желанию и отчета себе в своем деянии не отдавал; в этом моя вина, и, может быть, вина условий того времени.

Быстро осужденный, окруженный яростными нападками, оторванный от своих, я не понял, почему это произошло. Моею средою оказались люди правые — я стал проводником их взглядов б. царю. Вина моя громадна, и я не оправдываюсь. Я ищу милосердия. Малую искру надежды на таковое дает мне моя прошлая жизнь. Тысячи народа работали со мною в течение 27 лет, я их не обижал, и меня любили. Земля под выгоны, прогоны и пастьбу, вода — были даровые; избы строились на моих усадьбах даром; выстроены школы, больницы, приюты; 9 лет в Думе я работал усердно. Я все убил в последние месяцы. Я прошу милости, а на милость образца нет. Прежде источником милосердия были цари. Я теперь, в вашем лице, молю великодушие русского народа. Знаю, что прежде совершившие преступление искупали свою вину в первых окопах, — отдавая свою кровь за родину. Мне 50 лет, бывший офицер; я здоров; я прошу милости: разрешите мне итти в окопы рядовым, в заразные бараки или санитары или другое место, где нужна человеческая жизнь.

После войны, когда я вернусь — судите меня.

Да вложит в сердце ваше, господин председатель, ходатайство обо мне господь:

V.

[Положение страны. Двоевластие. Ставка и министерство. Неработоспособность правительства. Недовольство города и деревни. Общая разруха. (10 июня.)]

Если разбирать положение страны в последние годы монархии (в особенности последний год), мы увидим картину полного государственного несчастья. Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны — на громадную убыль; необходимость полного напряжения сил страны сначала не сознана властью, а когда не замечать этого стало нельзя — не было уменья сойти с «приказа» старого, казенного трафарета. Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение. Двоевластие (ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам (помнится, на сети фронта коэффициент вагонов на версту был 17, а внутри страны — 6). Зимою 1916 г., вследствие заноса, под снегом было 60.000 вагонов с топливом, продовольствием и фуражом. Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность; ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев. Распределение их было случайное, без плана и особого учетного для себя органа. В совете министров часто упрекали друг друга в «захвате» себе пленных в ущерб другому ведомству. Призыв инородческого населения Закаспийской области привел к бунту, ибо проведен был без согласования с особыми условиями быта народов и того края.[*] Общий урожай в России зерна превышал потребность войска и населения, между тем, система запрета вывозов сложная, многоэтажная, реквизиции, коими злоупотребляли, и расстройство перевоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство. Упорядочить дело было некому. Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было и быть не могло при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля за работою министров. Верховная власть перестала быть источником жизни и света. Она была в плену у дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет министров имел обветшавших председателей, которые не могли дать направления работам совета. Министры, подчас опытные и энергичные, обратились в искателей и ведомственных стражей. Хорошие начинания некоторых встречали осуждение и сверху, и снизу — и они уходили. Дурное не указывалось, ошибки не ставились на вид, работа не шла; а жизнь летела, она требовала ответа; в меха старые нельзя было влить нового вина. Идеалы правых сводились к созданию живой двигательной силы из единой воли царя. Эти идеалы, в сущности, встречали его симпатии (хотя форм он не нарушил бы). Но строй уже не допускал такого импульса; со стороны монарха получался конфликт с Думою, 87 статья и нарушение прав народных представителей. Дума не могла работать — она критиковала власть, критиковала жестоко, а власть ставила ей в укор отсутствие законодательной работы и, защищаясь, прибегала к перерывам, указывая на то, что критика власти поднимает настроение страны. Получилось так: правительство делает ошибку, Дума другую, правительство — третью и т. д., работы же, столь необходимой в минуты крайности, — власть не давала. Эту работу захватили общественные организации: они стали «за власть», но полного труда, облеченного законом в форму, они дать не могли, и их усилия тоже были не достаточны по условиям дня. Положение угрожало катастрофой: она должна была наступить, как думали некоторые, — после войны, но наступила раньше. Все слои населения были недовольны. Многим казалось, что только деревня богата, но товару в деревню не шло, его не было, и деревня своего хлеба не выпускала. Говорят, даже прятали. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций; в лесном деле, например, убыль определялась на 40% (частной заготовки). Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало; товара было мало, цены росли; таксы развили продажу «из-под полы», получилось «мародерство», не как коренная болезнь, а как проявление недостатка производства и товарообмена. Земледельцы, лишенные винокуренья и стесненные твердыми ценами с частым запретом продажи, были очень недовольны. Искусство, литература, ученый труд были под гнетом, рабочих превратили в солдат, солдат — в рабочих. Армия устала, недостатки всего понизили ее дух, а это не ведет к победе, которой тоже не хватало. Духовенство было недовольно: умные архиереи это понимали, а выборный от прихода священник не проходил: б. царь согласился на обеспечение духовенства деньгами, но реформу прихода откладывал. Евреи, в особенности, и инородцы вообще были не полноправны. Счастья не было никому. Бывший царь это инстинктивно чувствовал. Лозунг правых — «царь и народ» был ему близок, но импульс к этой работе был дан не в ту сторону — сложность жизни требовала уже сложных форм управления, а воля б. царя, направляемая правыми влияниями, шла к этой заботе путем, так сказать революционным, будучи не в силах сделать что-либо одна. В общей разрухе последних месяцев министерство внутренних дел сыграло печальную роль. Министр, призванный к власти не свободным выбором б. царя, а под влиянием, так называемых «темных сил», быстро утратил популярность и не служил к укреплению доверия к правительству. Неопытный в громадном деле он допускал большие технические ошибки управления и бездействие власти, объединяющей все дела страны. Министерство же стало управляться другими людьми, стоящими во главе отдельных его частей. В среде самого правительства к нему относились недружелюбно, и это не сплачивало кабинета. Между тем именно министерство внутренних дел более других могло бы служить для этой цели, так как все министерства имеют к нему касательство. Министр приобрел, в известной мере, расположение б. царя, и через него отчасти шли наверх правые влияния. Уход его и некоторых других министров, может быть, отодвинул бы наступление кризиса, но меры эти не встречали сочувствия б. царя: это считалось уступкою невозможной во время войны. Надо все же сказать, что мера эта вряд ли бы остановила кризис надолго, так как люди, из которых могли быть избраны новые министры, дали бы те же общие явления, характерные для правительства «конца», который наступил столь неожиданно. Думаю, что никто из министров не понял глубины движения, по крайней мере, я разговора об этом не слыхал.