Его величество Чай - Окакура Какузо

Современный китайский чай является, бесспорно, вкусным напитком, но не идеалом. Долгие несчастья этой страны лишили чай изюминки и пикантности. Он стал современным и при этом старым – освобожденным от иллюзий. Он потерял ту возвышенную веру в иллюзии и мечты, которые являются основой молодости, которые придают силу и энергию поэтам и мыслителям. Чай ныне стал эклектичным и вежливо принимает традиции всего мира. Человек играет, забавляется с природой, но не стремится завоевать ее. Нынешний листовой чай – просто замечательный напиток с похожим на цветы ароматом, но романтика церемоний Тан и Сун не присутствует в его чашке.

Япония, которая тесно следовала по стопам китайской цивилизации, знала чай на всех его трех стадиях. Уже в 729 году мы читаем об императоре Шому, который дарует чай сотне монахов в своем дворце в Наре. Листья, возможно, были завезены японскими послами ко двору Тан и приготовлены по тому способу, который тогда был в моде.

В 801 году монах Сайхо привез немного семян чайного куста в Японию. Множество чайных кустов были посажены в последующие века. В среде аристократов и священства восхищались чайным напитком.

Чай по методу, распространенному в эпоху Сун, появился в Японии в 1191 году с возвращением монаха Йесаи Зенджи, который ездил в Китай для изучения южной школы дзен. Новые семена, которые он привез, были удачно выращены в трех местах, одно из которых – округ Удзи близ Киото. Он до сих пор считается лучшим чаем в мире. Южная школа дзен распространялась с огромной скоростью, а с ней – чайный ритуал и чайный идеал династии Сун. К XV веку под патронажем cёгунов династии Асикага чайная церемония была создана полностью. Она совершалась как светское представление. С того времени тиизм всецело утвердился в Японии.

Употребление настоянного чая в более позднем Китае сравнительно близко нам, так как он стал известен в Японии только с середины XVII века. Он заменил порошковый чай в повседневном потреблении, хотя последний все еще продолжает занимать свое место как один из лучших видов чая.

Именно в японской чайной церемонии мы видим кульминацию идеалов чая. Успешное противостояние Японии монгольскому вторжению в 1281 году дало нам возможность продолжить традицию Сун, которая была так жестоко прервана в самом Китае из-за нашествия кочевников. У нас чай стал более чем идеальным напитком – он превратился в своего рода религию и стал частью искусства жизни. Напиток стал воплощать поклонение чистоте, изяществу и утонченности. Чайная церемония стала священнодействием, во время которого хозяин и гость соединялись, чтобы достичь высшей степени блаженства в светском общении. Чайная комната была оазисом в унылой пустыне повседневного существования, где уставшие путешественники могли встретиться, чтобы испить из общего источника и насладиться беседой. Церемония была импровизированной драмой, сюжет которой был основан на чае, цветах и живописи. Ни один цвет не должен был беспокоить спокойные тона интерьера комнаты, ни один звук не должен был исказить ритм вещей, ни один жест не должен был нарушить гармонию, ни одно слово не должно было разбить единство обстановки. Все движения следовало выполнять просто и естественно – таковы были цели чайной церемонии. Странно, но это довольно часто удавалось. Тонкая философия лежала за всем этим: тиизм был переодетым даосизмом.

Даосизм и дзен-буддизм

Связь дзен-буддизма с чаем является легендарной. Мы уже заметили, что чайная церемония была следствием ритуала дзен. Имя Лао-цзы, создателя даосизма, также тесно ассоциируется с историей чая. В разделе китайских школьных учебников о происхождении привычек и обычаев написано, что церемония предложения чая гостю началась с Кваниня, хорошо известного ученика Лао-цзы, который предложил философу чашку золотого эликсира в дверях. Можно сомневаться в подлинности подобных сказок, но они ценны тем, что подтверждают факт раннего использования этого напитка даосами. Наш интерес к даосизму и дзен-буддизму здесь заключен главным образом в их идеях по отношению к жизни и искусству, которые воплощены в том, что мы называем тиизмом.

Перевод всегда несет в себе изменение и, как замечает один из писателей эпохи Мин, в лучшем случае может быть только обратной стороной парчи: все нити есть нет только нежности и утонченности цвета и рисунка. И какую из великих доктрин после этого возможно растолковать? Древние мудрецы никогда не приводили свои учения в систему. Они говорили парадоксами, так как боялись произнести правду наполовину. Они начинали с того, что их принимали за глупцов, а заканчивали тем, что делали мудрыми своих слушателей. Сам Лао-цзы со своим необычным и странным юмором говорил: «Если люди с низким интеллектом слышат о дао, они громко смеются». И он сам не стал бы дао, если бы над ним не смеялись.

Слово «дао» в дословном переводе означает «путь», «тропа». Это слово переводилось по-разному: «дорога», «абсолют», «закон», «природа», «верховный разум», «метод», «обычай». Эти интерпретации не являются ложными, так как использование термина даосами отличается в соответствии с содержанием вопроса. Лао-цзы сам говорил об этом следующее: «Есть вещь, которая содержит в себе все, которая появилась до небес и земли. Какое безмолвие! Какое одиночество! Эта вещь остается в одиночестве и не меняется. Я не знаю ее названия и потому называю путем. Неохотно я называю ее бесконечностью. Бесконечность – это течение, течение – это то, что исчезает. А то, что исчезает, может возвратиться». Дао – это путь. Это больше, чем тропа. Это дух космических изменений – вечный рост, который возвращается к себе самому, чтобы производить все новые формы. Он отделяется от себя самого подобно дракону – любимому символу даосов. Он складывается и разворачивается подобно облакам. О дао следует говорить как о Великом Пути. Дао – это настроение Вселенной, а абсолют даосизма – относительность и взаимность.

В первую очередь следует помнить, что даосизм и его законный последователь – дзен-буддизм представляют индивидуалистические направления духа и образа мышления Южного Китая. Им противостоит коммунистическое мышление Северного Китая, которое выразилось в конфуцианстве. Территория между ними такая же большая, как Европа. Она ограничена двумя великими речными системами – Янцзы и Хуанхэ (которые являются соответственно как бы Средиземноморьем и Балтикой). Даже сегодня, несмотря на несколько веков объединения страны, Южный Китай отличается по мышлению и верованию от северного брата, как южные представители Римской империи отличались от северных. В древности и в феодальный период, когда общение и коммуникации были сложнее, чем сейчас, эта разница была особенно явной. Искусство и поэзия Севера и Юга дышали отличными друг от друга атмосферами. У южанина Лао-цзы и его последователей, а также у поэтов, воспевших природу Янцзы, присутствовал идеализм, достаточно несовместимый с прозаичными этическими понятиями их современников среди северных писателей.

Зачаток даосских размышлений можно найти задолго до появления Лао-цзы: например, архаичные записи «Книги перемен» предвещают его мысли. Но великое уважение к законам и обычаям классического периода в китайской цивилизации, кульминацией которого стало возникновение династии Чжоу в XI веке до н. э., долго сдерживало развитие индивидуализма. Только с упадком и раздроблением Чжоуского государства на ряд самостоятельных независимых царств стало возможно развитие свободы мысли. Южанин Лао-цзы стал самым великим представителем этого нового направления. С другой стороны, северянин Конфуций имел своей целью сохранить наследственные и родовые обычаи. Даосизм невозможно понять без некоторых знаний о конфуцианстве (как и наоборот).

Мы ранее сказали, что даосский абсолют – это что-то относительное и взаимное. В этике и морали даосы упрекали и ругали законы и правила морали общества, так как для них «правильное» и «неправильное» являлись относительными понятиями. Определение – это всегда ограничение; «зафиксированность» и «неизменность» являются терминами, которые выражают остановку роста. Кузуген сказал: «Мудрецы двигают мир». Стандарты морали порождаются прошлыми потребностями общества, но всегда ли общество остается одним и тем же? Соблюдение общественных традиций постоянно требует жертвовать индивидуальным перед общественным. Образование, вместо того чтобы сохранить могущественную иллюзию, поощряет невежество. Людей учат не как стать добродетельными, а как вести себя прилично. Все мы злобные, безнравственные и порочные оттого, что чересчур уж рациональны, отдаем себе отчет в своих действиях и поступках. Мы взращиваем свое сознание, потому что боимся сказать правду другим. Мы прибегаем к гордости, потому что боимся сказать правду самим себе.