36 и 6 - Дарья Агуреева

— Эй! — она встрепенулась, устремила чарующие чернильные глаза на проходящего мимо опера. — Долго еще? Уж третий час сижу, — чуть хрипловатое, грудное контральто.

— Откуда мне знать? — дежурный раздражённый взгляд в ответ. Лёгкое изумление. Колебание… Устоял. Каряя муть не поглотила его. Снова раздражение. Возмущённое безразличие.

— Так я пойду хоть покурю во дворе…

— Нельзя! — коротко, резко.

— Какого чёрта? В конце концов, я пришла как свидетель с дурацким намерением выполнить свой гражданский долг. И вы не имеете права удерживать меня… — она гневно сверкала глазами, сдувала со лба колечко взмокших от духоты волос и походила на одичавшую породистую кобылицу. Та же играющая сила, неприступность, грация.

— А я вот тебя сейчас прикую к батарее наручниками. Вот тогда и поговорим про твои права и про мои, — опер сорвался. С готовностью, даже с жадностью. Словно уже не один час искал возможность выплеснуть накопившуюся желчь. Милана обомлела, тряхнула пыльными кудрями, угрожающе понизила голос.

— Дорогой, а как насчёт Конституции? Ты вообще соображаешь, что говоришь?

— Уморила! — парень демонстративно заржал. — Детка, засунь свою Конституцию, знаешь куда?

— Простите, вы позволите? — я подошёл к ним, сел рядом с девушкой, ещё не зная, что предпринять. Оба недоверчиво, с вызовом уставились на меня.

— Ты тот, кто я думаю? — парень первый справился с оцепенением.

— Не исключено, — усмехнулся я.

— А автограф можно? — вполне приемлемая улыбка.

— Запросто! — достал блокнот. Затейливо начерикал: «Оставь девушку в покое. Очень хочется познакомиться. Будь здоров! Андрей Мешиков». Опер прочёл. Красиво усмехнулся.

— Ну давай! Не кашляй! — исчез в зелени коридора. Милана — пристальный колючий взгляд. Сама подозрительность, настороженность.

— Вы артист?

— В некотором роде. А вы преступница? — я изо всех сил улыбался, пытался снять неловкое напряжение.

— Что вы! — она тоже улыбнулась. — Я всего лишь свидетель.

Улыбка у неё была обычная, вынужденно вежливая. Но уже через неделю она стала улыбаться совсем иначе — расцветая. Улыбались трепещущие губы, сияющие глаза, нежно загорелый кончик носа, даже кудряшки. Так она улыбалась только мне… Наверное, единственное хорошее, что я для неё сделал — это научил улыбаться, от души, самозабвенно. Милане было всего восемнадцать. Она училась на журналистку. Летом подрабатывала секретаршей в частном издательстве, где недавно были украдены три купленных для дирекции сотовых телефона. Вора поймали, телефоны изъяли, а следователь начал путать в показаниях всех остальных. Так, на всякий случай.

— Ты можешь мне объяснить, как такое происходит? Сесть за три сотовых! Абсурд какой-то! — горячо говорила она, погружая моё отражение в матовые волны тёмных глаз. И такой гнев слышался в её голосе, такая трогательная наивность, что и сам я начинал негодовать. Действительно, кто виноват? Кто допустил? Почему едва оперившиеся пацаны садятся в тюрьму за такую вот мелочёвку? Оскар Уайлд писал, что во всём случающемся с детьми виноваты родители. Писал, что дети, начиная свой путь с безграничной любви к родителям, позднее, по мере взросления начинают их осуждать. Прощают — реже, чем никогда. Так что же? Виновники родители? Не хотелось верить. От таких мыслей я всегда начинал чувствовать горячее нежелание стать отцом когда бы то ни было. Мной овладевал пещерный животный страх, что в мою жизнь вкарабкается маленький, до дикости беззащитный и уязвимый детёныш. И я буду виноват в его боли, и эта боль будет для меня в тысячу раз острее моей собственной. Я буду дрожать над каждым его шагом по проезжей части, вылавливать по подворотням, выдёргивать из нежных ручек сигареты, проверять уроки, не спать по ночам, когда с ним случится первая любовь… А потом он покинет меня, уйдёт в другую жизнь, закрытую для отеческих глаз…

Я возил Милану кататься на лодке, водил в ресторан, в театр. И она, такая своенравная с виду, безропотно следовала за мной, что бы ни взбредало мне в голову. Для чистоты эксперимента я даже вытащил её на ночную рыбалку под пение комаров и в Кингисепп — за грибами.

В тот день я впервые подарил ей цветы. Проезжал мимо цветочного магазина и вдруг осознал — дождь кончился. Резко затормозил, опрометью кинулся к волшебным дверям благоухающего царства. Самым трудным было выбрать. Проверил — кредитка на месте. Тогда я выгреб из портмоне всю наличность и ничего не говорящим вообщем-то широким жестом купил самый дорогой букет. Милана будто не поверила. Она долго внимательно всматривалась в букет, словно пытаясь запомнить каждый лепесток, вобрать эту нежную красоту в себя.

— Спасибо, — резко вскочила с места. — Спасибо, Андрюшенька! — лицо её просветлело, как у покойной. Это её спасибо… Она произнесла его как-то необычно. Оно звучало не только в бархатном голосе, но и в струящемся свете карих глаз, в трепещущих жизнью, вздрагивающих губах, в небрежном жесте потянувшейся к букету руки, во всём её худеньком хрупком теле. И делалось так легко от её искренней признательности! Мне стало неловко. Не верилось, что такая душевность может исходить от столь необычной девушки. Я поддавался языческим стереотипам — мистическая красота подвластна только ведьмам. Но Милана не была ведьмой. Она была маленькой, совсем маленькой девочкой, которая мне безумно нравилась. В её «спасибо» хотелось греться вечно. Я вдруг почувствовал: всё, что есть в этом мире, всё проходит мимо меня, не задевая, не затрагивая. Я ощутил своё одиночество в полной мере и потянулся к теплу. В сердце зашевелилась дремучая тоска по любви. Захотелось чего-то родного домашнего, чтобы кто-то каждый день говорил мне «спасибо», как Милана, просил о чём-то, а я бы исполнял. Сказки захотелось, чуда… Я был безгранично благодарен ей за то, что она была благодарна мне. Конечно, любая сказала бы мне «спасибо», подари я ей цветы, но не так… не так, как это сделала Милана.

— Какой славный! — она ещё шире распахнула глаза, не могла оторваться от созерцания букета. Я вдруг понял, что эта девушка рождена для счастья. Она живёт среди маленьких чудес и готова в любой момент ринуться во что-то большое и бесконечно прекрасное. Она даже не подозревает, насколько действительность порой далека от наших представлений о ней. Как будто всё зло этого мира не касалось её юности, грязь не прилипала к её лёгкому телу, и она мягко ступала над поверхностью земли, даже не задевая её своими узкими ступнями. Только радости ждала она, и ничто другое не могло проникнуть вглубь этих кофейных глаз. А ведь ещё совсем недавно Милана казалась мне совсем другой: скованной, подозрительной, зажатой. И вот мой букет полностью преобразил её, снял с напряжённого личика маску недоверия, сделал её беззащитной. Вытянув руки, она нежно обняла цветы и зарылась в них лицом. Не возможно представить, до чего здорово я чувствовал себя, наблюдая её растущий восторг.

— Это так чудесно! Спасибо! — опять невероятное «спасибо», всё теснее привязывающее меня к дымчатому свету, который вдруг стала излучать эта девушка. Мы поужинали в городе. Завезли цветы к ней домой и отправились в Кингисепп. Уже в лесу, у костра, она преподнесла мне ответный подарок.

— Ты рисуешь? — я приятно удивился.

— Немного, — робко, застенчиво. Протянула мне листок: я в пол оборота. Готовые к улыбке губы. Вот левый уголок уже пополз наверх. Смотрю в сторону: открыто, чуть насмешливо. Длинные ресницы — моя гордость: их очень любила Вика. Положит на них спичку за спичкой, ахнет, всплёснёт руками: «Ну надо же! Никакой Dior на такое не способен. Мне бы такие! Андрейка. Тебя можно записывать в книгу Гиннеса! Три спички твои ресницы выдерживают с лёгкостью!» Рисунок был очень хорош. Я не специалист, но думаю, Милана талантлива. Несомненно. Я растерялся. Ведь свой подарок я купил, а она отдавала мне частичку души. Поцеловал её. Она зажмурила глаза, подалась назад. С изумлением понял — впервые. Стало неловко. Когда ты взрослый и уже чуточку умный, становишься первым человеком, которому дозволено поцеловать неопытные губы юности, испытываешь нечто странное: испуг, тщеславие, желание соответствовать романтическим грёзам юной особы… С того дня наш роман развивался всё стремительней, всё масштабней. Казалось, мы забыли обо всём. Облазали один за одним музеи, театры, парки… Целовались в Летнем саду под марш Мендельсона. Она испуганно отстранилась от меня:

— Как ты относишься к свадьбе?

— Плохо, — не хотелось отрываться от её губ.

— Я тоже, — я не удивился ответу. Милана во всём со мной соглашалась. Мне порой жутко делалось. Эта девочка буквально молилась на меня. Заглядывала в глаза, слушала мой вздор, затаив дыхание, неожиданно наклонялась, чтобы завязать мне шнурки… Она прирастала ко мне каждым сосудиком сердца. Это было упоительно и тяжело. Милана очень изменилась. Придумывала новые причёски, неумело стряпала для меня печенье, купила себе какое-то несусветное платье, благодаря которому я вдруг заметил, что у неё божественные колени. Насколько неприступной была она раньше, настолько общительной, солнечной казалась она теперь. Но что-то трудное в ней осталось. Милана не была открытым человеком, не рассказывала о себе и вообще придерживалась самых нейтральных тем. Даже мне приходилось, прилагая усилия, перелистывать страничку за страничкой её души. Тем не менее я чувствовал — я совсем-совсем её не знаю. Но в остальном, если забыть о её скрытности и навязчивом чувстве, что она утаивает от меня что-то, недоговаривает, Милана была чудной.