Владелец кинотеатра - Андрей Быстров

— Откуда у тебя это? — спросила Оля.

— Ах, это… — Борис помрачнел. — Семейная реликвия, по наследству досталась. Она тебе нравится?

— Не сказала бы… Она какая-то… Дориан Грей вспоминается. Эти камни на крышке — настоящие рубины?

— Да, настоящие, если специалисты не врут.

— Тогда она должна стоить целое состояние.

— Она и без рубинов стоит целое состояние. Это же музейная вещь… По крайней мере, мне предлагали за нее целое состояние, и неоднократно. Каждый раз сумма росла. Ее даже украсть пытались. Если бы я ее продал, жил бы безбедно до конца дней.

— Но ты не продал… Только из-за семейной памяти?

— Как тебе сказать… Открой ее.

Оля подняла крышку. Шкатулка была пуста, но на внутренней стороне крышки, на золотой пластине виднелась гравированная надпись в четыре строки, затейливой вязью, с ерами и ятями. Оля не сразу разобрала текст.

«Свет истины в полуденном огне

От глаз людских второй бедой сокрыт.

Он запылает над мечом в окне,

Его шершавый камень отразит».

Девушка перевела взгляд на Бориса.

— Что это значит?

— Понятия не имею, — он пожал плечами.

— Странное четверостишие… Особенно последняя строчка. Как может отразить что-то шершавый камень? Это же не зеркало.

— Там сказано — отразит свет истины. Это может быть в переносном смысле, поэтически. Но я повторяю, Оля, понятия не имею, что это все значит, и значит ли что-нибудь.

— Должно значить, — Оля поставила шкатулку на стол и села. — А что говорит по этому поводу ваша семейная традиция?

— Ничего. Да и нет у нас такой традиции.

— Подожди, тогда я не понимаю…

Со вздохом Борис выключил компьютер и пересел поближе к Оле.

— Видишь ли… На самом деле, я почти ничего не знаю о своей семье.

— Да?

— Отца я вообще не знал, он умер до моего рождения. Мама почему-то не любила о нем говорить, да и о себе мало рассказывала. Она… Погибла, когда мне было двенадцать лет. Это случилось на моих глазах.

Обняв Бориса, Оля положила голову на его плечо.

— Тебе тяжело вспоминать… Не надо.

— Нет, я должен рассказать. Мы ехали в автобусе, она сидела впереди у окна, я рядом с ней. Откуда-то вывернула огромная машина, грузовик. Эта машина… Столкнулась с нашим автобусом, ударила именно туда, где сидела мама. Меня отбросило в проход… Нет, я не пострадал, ни царапины. Но мама… Когда я встал, она лежала, раскинув руки, вся в крови… И знаешь…

— Не надо продолжать…

— Осколки стекла, — сказал Борис, точно не услышав ее. — Осколки толстого стекла, разбитого окна автобуса. Четыре длинных кривых осколка, как ятаганы, или… Гвозди.

— Гвозди?

— Да. Они вонзились ей в запястья и в лодыжки. Понимаешь, она лежала там, правая рука сломана, и в запястье торчал этот окровавленный осколок… Левая рука была вытянута… С таким же осколком в запястье… И ноги. Мама была в коротком летнем платьице, в босоножках.. Я хорошо видел… Ее лодыжки тоже пронзали длинные осколки! Эта картина запечатлелась в моей памяти навсегда, как фотография… Лишь позднее, много позже… Я понял, на что это походило. На распятие. Безумная, кошмарная пародия на распятие, вот что это было!

Задыхаясь, Борис умолк. Оля тоже ничего не говорила. Борис взял две сигареты, зажег обе, протянул одну девушке. После двух-трех глубоких затяжек он продолжил.

— В том автобусе никто не был даже легко ранен. Никто, ни один человек! Водитель грузовика также не пострадал, как я узнал потом. Только она… Она погибла, она была распята ! Конечно, не эти осколки убили ее. Причину смерти выяснили — она ударилась головой и умерла почти мгновенно. И там… Было еще кое-что. Я не могу объяснить, но это… С годами это стало казаться мне самым страшным.

Оля стиснула руку Бориса.

— Ее лоб, — хрипло сказал он. — Еще один осколок начертил на ее лбу как будто знак. Вроде треугольника… Треугольного… Листа.

— Листа? Какого листа?

— Я сказал «листа»? — Борис поморщился, как от сильной головной боли. — Странно. До сих пор я никогда не думал об этом, как о листе. Увидел, наверное, где-то растение с такими треугольными листьями… И теперь выскочило…

Нервно, чуть не промахнувшись, Оля загасила сигарету в пепельнице.

— Мне и представить трудно, что тебе пришлось пережить…

— Ты была права, не надо было рассказывать… Но я закончу, немного уже осталось. Меня взяла к себе бабушка. Кроме нее, у меня никого не было. Боюсь, я не слишком любил ее. Она была… Строгой, суровой женщиной. Не один раз я пытался заводить с ней разговоры об истории нашей семьи. Она или отмалчивалась, или отвечала коротко и крайне неохотно. Но она показывала мне эту шкатулку и подчеркивала, что это семейная реликвия и она достанется мне… Бабушка пропала, когда мне исполнился двадцать один год.

— Пропала?..

— На следующее утро после дня моего рождения. Она сказала, что ей нужно сходить на почту, не то получить, не то отправить какое-то письмо… Я не слишком прислушивался к ее словам. Она ушла, и больше я никогда не видел ее. Насколько мне известно, никто ее больше не видел.

Оля зажгла новую сигарету.

— Я искал документы, — проговорил Борис, — или что-нибудь, что может пролить свет… В квартире… Я не нашел ничего. Только в этой шкатулке… Там была записка.

— Какая записка?

— Даже не знаю, можно ли назвать это запиской. Клочок бумаги, и на нем одно-единственное слово, латинскими буквами.

— Какое слово?

— «Ниманд».

— Что это значит?

— По-немецки «никто».

Резко поднявшись, Оля подошла к окну, распахнула форточку.

— А раньше, — спросила она, оборачиваясь, — когда бабушка показывала тебе шкатулку, там было что-нибудь?

— Нет, ничего. В последний раз — всего за несколько дней до ее исчезновения. А слово «ниманд» было написано бабушкиным почерком. Его трудно спутать, он… Очень приметный, особенный. Значит, она написала на бумажке слово «ниманд», положила эту записку в шкатулку, а потом вышла из дома, чтобы не вернуться…

— И о смысле надписи на крышке она тебе ничего не говорила?

— Нет.

— Но ведь ты спрашивал?

— Конечно. Она не хотела об этом говорить. Или не знала, или… Словом, не говорила.

Оля снова подошла к Борису, склонилась к нему, посмотрела в глаза.

— Но тебе… Очень хотелось бы узнать, правда? Не только о надписи… Обо всем?

Борис ответил не сразу.

— Не знаю, — медленно проговорил он наконец. — Не знаю.

6.

Он проснулся поздним утром, с ощущением ледяной опустошенности. Несколько минут он лежал с открытыми глазами, глядя в потолок и пытаясь сообразить, почему он чувствует себя таким потерянным. Может быть, потому, что Оля не придет ни сегодня, ни завтра? Она предупредила, что ей нужно уладить кое-какие личные дела… Возможно. Но не только поэтому.

Накинув халат, Борис поплелся в кухню. Он поставил чайник на плиту и направился в ванную…

Зазвонил телефон.

Этот самый обыкновенный, вовсе не редкостный звук заставил Бориса похолодеть, застыв на месте. Почему? Он не знал. Ему мог позвонить кто угодно — Оля, друзья, музыканты из «Эллингтона», да мало ли кто… Но он смотрел на телефон, как на затаившееся до поры враждебное существо, которое притворялось, а вот теперь начинает становиться собой, подлинным.

Второй звонок прозвучал особенно громко в сгустившейся вдруг тишине.

Борис подошел и взял трубку.

— Слушаю.

— Я хотел бы поговорить с Борисом Багрянцевым, — послышался в ответ мягкий, интеллигентный, совершенно незнакомый голос.

— Слушаю, — повторил Борис.

— Доброе утро. Меня зовут Монк, Альберт Игнатьевич Монк.

— Мне это ни о чем…

— Да, да. Вы меня не знаете, но я знаю вас. Впрочем, мы встречались… В «Эллингтоне».

— Серебряный сфинкс? — вырвалось у Бориса.

— Гм… Да. Я хочу поговорить с вами…

— Так говорите.

— Не по телефону. Мое дело, гм… Чрезвычайно деликатного свойства. Как вы смотрите на то, чтобы нам встретиться и побеседовать?

Борис заколебался. Отказаться… А смысл? Так или иначе этот Монк, или кто он там есть, разыщет его. Зачем же откладывать, тянуть мучительную неизвестность?

— Когда и где?

— Если можно, сегодня. Скажем, часа через два, это вам будет удобно?

— Да, вполне.

— Вот и отлично… Приезжайте в кафе «Палома».

— Никогда не слышал о таком. Где это?

— Запишите адрес…

Записывая, Борис прикинул — далеко, на самой окраине города. Почему там?

Словно отвечая на этот невысказанный вопрос, Монк пояснил.

— Уединенное место, днем там почти никого не бывает. Побеседуем без помех. Так я вас жду?