Домье - Михаил Герман

Он узнал прелесть долгих прогулок по берегам Сены, таившей неисчерпаемые чудеса для мальчишеских глаз. Каменных набережных было еще мало, река текла между поросшими травой, затоптанными берегами. Целые флотилии застывших в неподвижности барж, словно плавучие города, жили своей, независимой от Парижа жизнью. Там топили печи, стряпали, нянчили детей, не сходя на сушу. Молчаливые нахохлившиеся рыболовы дремали над неподвижными удочками. Конюхи с почтовых дворов приводили сюда купать лошадей и лениво переругивались с горластыми прачками. Веселые оборванцы жгли костры из обломков старых лодок. Под арками мостов ютились целые колонии нищих.

Бродя по набережным, Оноре разглядывал старые гравюры на лотках букинистов, вспоминая мастерскую отца. Нарядные маркизы в кринолинах, сражения, генералы с густыми эполетами, корабли в океане — весь этот нарисованный мир был неотразимо привлекателен. В Париже Оноре скучал без картинок, к которым привык в Марселе.

У недавно водворенной на прежнее место статуи Генриха IV на Новом мосту шумела толпа торговцев, перекупщиков и карманных воров. Бродячие акробаты и фокусники устраивали здесь нехитрые представления, дрожащая обезьянка неохотно кувыркалась через голову. Поодаль собачий парикмахер стриг жалобно повизгивающего пса. Крутилась унылая шарманка, пронзительно верещал носатый полишинель, сытный дым поднимался над жаровнями продавцов каштанов.

На правом берегу в веселой тесноте торговых кварталов было еще интереснее — панорамы, лотереи, игрушечные лавки, кондитерские. С шумом проезжали длинные омнибусы, которые были еще новинкой и вызывали восторженное любопытство прохожих.

Но пленительная свобода новоиспеченного парижанина не была долговечной.

Дела семьи шли все хуже. Несмотря на грозящую нищету, Жан Батист не оставлял своих литературных занятий. Он даже сумел поставить свою трагедию «Филипп II» в маленьком любительском театре. Домье-отец жил надеждой на то, что все, наконец, образуется и он займет в жизни подобающее ему место. Благодаря своей редкостной настойчивости и сохранившимся связям он добился приема у Людовика XVIII и поднес монарху посвященную ему пышную оду. Русскому царю Александру I Жан Батист тоже посвятил стихи. Политика его не занимала. Он был бы рад писать сонеты в честь китайского императора, лишь бы обрести утраченную славу. Но все было тщетно.

Правда, Жан Батист не мог с полным основанием называть себя непризнанным гением. Его принимали вежливо и даже давали понять, что ценят его верноподданнические чувства. Но читать его не хотели. Стихи не приносили дохода.

В конце концов, чтобы поддержать семейный бюджет, было решено найти какое-нибудь занятие и для тринадцатилетнего Оноре. Жан Батист, так и не сумевший дать сыну настоящего образования, хотел найти для мальчика такое место, где он мог бы научиться какому-нибудь полезному делу. Но о том, чтобы сын стал ремесленником, отец не хотел и думать. Он навсегда исключил себя и свой род из ремесленного сословия.

Потому-то Жан Батист и счел контору судебного исполнителя самым подходящим местом для расцвета дарований сына. Оноре был определен туда в качестве рассыльного. По мнению отца, эта служба должна была приобщить мальчика к тайнам юриспруденции, которая как-никак была чем-то сродни изящной словесности.

Так раз и навсегда окончилась праздная жизнь Оноре.

Его жалованье было ничтожно, а обязанности хоть и неопределенны, но широки. Он бегал с бумагами и папками по судейским конторам, чинил перья, разливал чернила в чернильницы, исполнял множество поручений хозяина и старших клерков. Конечно, он и не думал чему-нибудь учиться. Впрочем, даже захоти он этого, никто не стал бы заниматься его образованием.

Это была унылая пора для Оноре. Каждый день одни и те же стены, запыленные окна, груды бумаг, рассохшиеся шкафы и, наконец, люди, такие же неприветливые и скучные, как вся контора. Во всяком случае, такими они казались Оноре, наверное, потому, что любой из них мог им командовать как хотел. А каждый писец был рад показать свою власть хотя бы над мальчишкой-рассыльным. Разговоры, удручающе одинаковые, были пересыпаны юридическими терминами и жаргонными словечками. Оноре порой готов был поверить, что вокруг говорят на чужом языке. В свободные минуты мальчик смертельно скучал, чувствуя себя абсолютно чужим этому неуютному миру. Привыкнув к безделию и свободе, он тяготился невозможностью выйти на улицу когда вздумается, время тянулось невыносимо медленно.

Оноре мечтал о часе закрытия конторы, как о празднике.

Он научился молча переносить резкие окрики и насмешки, воспринимая их как неизбежную часть своей службы. Природная веселость не давала ему пасть духом. Поневоле наблюдая часами одних и тех же людей, он замечал в них немало забавного и развлекался про себя.

К счастью, его часто посылали с поручениями. Тогда он не торопился возвращаться в контору и шел обратно возможно более длинным путем, останавливаясь перед каждой витриной.

Оноре уже чувствовал себя уверенно в пестрой сутолоке столицы. Он научился быстро протискиваться сквозь толпу, узнал места бесплатных развлечений и маршруты самых занимательных прогулок.

Он любил бродить среди деревянных балаганов, каруселей и тиров на Елисейских полях. Летом проспект был полон нарядных экипажей и всадников в цилиндрах и модных широких брюках со штрипками. Зимой же, в те дни когда выпадал снег, на Елисейских полях устраивали катания на санях, запряженных по русскому обычаю тройками лошадей, — зрелище чрезвычайно удивившее Оноре, в жизни не видавшего ничего подобного. В конце проспекта высилась одетая лесами громада недостроенной Триумфальной арки. За ней кончался Париж. Тогда он был невелик — от заставы Нейи до Орлеанской заставы можно было добраться пешком за два-три часа. На холме Монмартр еще росла редиска и зеленел салат, а Отейль был деревней.

Но больше всего занимали Оноре сами парижане. Поразительное разнообразие костюмов и лиц являл собой Париж начала двадцатых годов XIX века. Пестрая толпа модисток, разносчиков, рабочих, ремесленников, приказчиков, студентов и обычных фланеров текла по улицам и бульварам. Дряхлые щеголи времен Директории в напудренных париках и башмаках с бантами гуляли по Люксембургскому саду. Отставные наполеоновские офицеры, как один облаченные в длиннополые сюртуки военного покроя, выставляли напоказ свои орденские ленточки и с презрением отворачивались от лейтенантов и полковников королевской армии. А светские львы, юные отпрыски вновь разбогатевших дворянских родов, прохаживались по террасе Фельянов, поражая своими перетянутыми талиями и роскошными жилетами воображение провинциалов.