Агент абвера. - Коллектмв авторов

— А может, выходим? — с надеждой спросил Ресовец.

— Что он тебе — сват, брат?

— Да нет, просто знакомый…

— Знакомый… Подумаешь, одним больше, одним меньше. Сегодня — он, а завтра — ты. Все на том свете будем, так что беспокоиться из-за каждого? А впрочем, как знаешь.

С того дня Ресовец, как терпеливая нянька, ухаживал за раненым, доставал ему то кусочек маргарина, то немного картошки, лишний ломоть хлеба, лекарство. Однако поправлялся Никулин медленно. Немало времени прошло, прежде чем больной смог подниматься с постели.

— Ну и жилистый ты, — говорил Ресовец, когда опасность миновала. — Теперь жить будешь. Если бы услышал от кого про такое, ни за что бы не поверил.

— Не хвали, Виктор, зазнаюсь. Тебе спасибо, что выжить помог.

С этого времени Никулин стал ждать гостей. Он перебирал в памяти каждую услышанную от Ресовца фамилию. Знает ли он что-либо об этих людях? Вот начфин майор Дудин — давний знакомый. Впервые встретился с ним в тридцать седьмом году. Дудину тогда круто пришлось. Как бывшего офицера царской армии, дворянина, чересчур “бдительные” люди взяли на подозрение. Большие неприятности угрожали Дудину, но Каращенко сумел его тогда отстоять. Дудин был честным чело­веком.

Вскоре Дудин появился в крохотной каморке Ресовца, которую тот громко величал “аптекой”. Приглядевшись к нему, Никулин с трудом узнал в осунувшемся, заросшем седой щетиной человеке прежде щеголеватого майора. Дудин тоже долго и пристально рассматривал своего собеседника, будто стараясь припомнить что-то.

— Не узнаете? — поинтересовался Никулин. — Неужели так трудно своего старого знакомого узнать.

— После такого курорта вас бы и родная мать не сразу узнала. Но все же вы живы. А это главное. Как говорится, были бы кости…

— Что и говорить. Не добили немцы сразу и на том спасибо.

— Не расстраивайтесь, не падайте духом. Мы вас подлечим, подкормим…

— Подлечим, подкормим, — иронически усмехнулся Николай Константинович. — А у самого небось в животе пусто.

— Не спорь, — вмешался Виктор Ресовец. — Наш начфин тут у немцев в “больших чинах” ходит: что-то вроде каптенармуса. Одним словом, он хлеб, баланду в бараке распределяет. Понятно?

Никулин невесело кивнул. Он уже достаточно побыл в лагере, чтобы узнать сложную и опасную механику такой помощи. Заключенные умирали очень часто, и получить несколько лишних кусков хлеба на умерших, как на живых, порою удавалось. Но немцы придирчиво следили за теми, кто распределял пайки. Малейшая оплошность — и заподозренному в обмане не избежать виселицы. Однако советские люди шли на риск. Они знали, как важно поддержать человека в трудней момент добрым словом, куском хлеба, личным примером. Иногда это спасало от падения.

— Все, что я приносил тебе во время болезни, доставал майор Дудин, — продолжал Ресовец. — Без него бы тут не выжить.

Никулин искренне поблагодарил Дудина:

— Спасибо. Я в долгу не останусь.

— Не стоит говорить об этом. Будем думать, что дальше делать. Проследи, пожалуйста, чтобы никто не вошел, — обратился Дудин к Ресовцу. — Поговорить нужно.

— Нас охраняют надежные люди. Я позаботился об этом, — ответил Ресовец.

— Узнай немцы, кто вы на самом деле, вы бы и дня не прожили, — сказал Дудин Николаю Константиновичу. — Наши пограничники, которые здесь в лагере, не выдадут. А за других поручиться не могу. Сами присматривайтесь. Если встретите кого-либо, кто знал вас прежде, сообщите. Поинтересуемся и скажем, как ведет себя этот человек здесь. Одним словом, нужно быть особенно осторожным. Подлецов здесь немало.

— Мною ли, мало ли, но есть, — вставил Ресовец. — А чтобы схлопотать немецкую пулю в лоб, достаточно одного негодяя.

— Я иногда думаю, — продолжал Дудин, — откуда только такая погань взялась среди нас. Хотя Виктор прав, предателей не так уж и много. Те, которые покрупнее, давно уже показали себя, верой и правдой служат нем­цам. Я имею в виду начальника лагерной полиции Чертолысова, Казака и других. Но ведь есть и такие, что хотят порядочными людьми себя показать, но присмотришься к нему — тошно становится.

— И все же порядочных людей в лагере большинство, — заключил Никулин. — Но по своей или по чужой вине боец в плен попал, положение его позорное. Вину свою перед народом мы должны искупить… даже ценой жизни. Надо бороться, товарищи. Вы согласны?

— Согласны, — коротко ответил Ресовец.

Дудин сообщил, что пограничники готовятся к побегу из лагеря.

— А есть возможности для побега? — поинтересовался Николай Константинович.

— Дело очень трудное. С ходу, конечно, мало что сделаешь. А рискнуть можно.

— Ну что ж, смелость города берет. Но рисковать попусту, по-моему, ни к чему. Надо делать наверняка, а для этого требуется основательно подготовиться. Жаль, что в нынешнем моем положении я при побеге только обузой буду.

— Ну, нет, — запротестовал Ресовец. — Мы этот во­прос уже обсуждали. Бежать — так вместе. Тебя здесь помирать не оставим.

— Подожди, — вмешался Дудин. — Не торопись. Нику­лин прав. Будем готовиться. А там, смотришь, и он на ноги встанет. А если кто раньше нас ухитрится сбежать — пожелаем ему счастья. Так, что ли?

— Правильно, — кивнул головой Никулин.

На том и порешили. Оставшись один, Николай Кон­стантинович с облегчением вздохнул. Он был рад, что товарищи поделились с ним своими мыслями, надеждами, значит, доверяют. Николай Константинович понимал, почему рассказали ему о подготовке к побегу. Ведь до войны он занимал пост, на котором советские люди привыкли видеть бойцов несгибаемой воли, беззаветно преданных своему народу, Родине. Вот и теперь от него ждали доброго совета, деловой помощи. Это обязывало действовать, оправдать доверие товарищей.

…Тянулись унылые и страшные лагерные будни. Тайком прибегал Дудин, приносил то кусочек хлеба, то брюкву или картошку. Пленный майор, назвавшийся Поповым, бывшим помощником начальника штаба полка, совсем незнакомый Николаю Константиновичу человек, работал на вещевом складе. Он принес как-то солдатскую шинель, гимнастерку, ботинки.

Мысль о побеге не оставляла Николая Константиновича и его друзей. С помощью товарищей, которых Ресовец вместе с ним укрывал в лазарете, Никулин организовал наблюдение за охраной. Они отмечали порядок и время смены караулов, патрулей. Никулин прощупал взглядом каждый метр ограды. Три ряда колючей проволоки, с внешней стороны — будки с часовыми, вооруженными автоматами, ручными пулеметами. Торчат пулеметы и на сторожевых вышках, установленных через каждые полсотни метров. Между рядами колючей проволоки бегают собаки. От будки к будке прохаживаются патрули. Ограда по ночам освещается мощными прожекторами. При малейшей попытке приблизиться к ней охранники открывают огонь.

И все же люди мечтали о побеге. Однажды в лазарет зашел бывший помощник коменданта одной из погранкомендатур. Он был зарегистрирован как рядовой, под вымышленной фамилией. Еще молодой, сравнительно сильный и бодрый человек, он жил мыслью о побеге.

— Я записался в рабочую команду, — возбужденно рассказывал он Николаю Константиновичу. — Нас водят через город. Есть возможность бежать. Давайте попытаемся?

— Пока не могу, — грустно ответил Никулин. — Придется ждать, только начал ходить, и опять открылись раны. А ты — беги. Желаю удачи. Только подготовился хорошо?

— Какая там подготовка! Тут на случай надеяться надо. Когда он еще представится. Если сейчас не решишься, так и останешься здесь навсегда.

Больше пограничник в лагерь не вернулся. Что с ним случилось, никто не знал. Хотелось верить, что встретил добрых людей, которые помогли найти своих, стал в ряды вооруженных борцов с фашизмом. Но могло быть и по-иному.

…Приближалась весна 1942 года. Огромный двор Большого лагеря был покрыт холодной жижей — по тонкому ледку, сковавшему землю ночью, с утра топтались тысячи обутых в рваные сапоги, стоптанные валенки, обмотанных тряпками или даже босых ног, и лед не выдерживал, таял. Хмурилось небо. То дождь моросил, то срывался мокрый снег. Военнопленных выгоняли во двор на уборку. Сгребали снег кто чем мог — дощечкой, обломком фанерного ящика, а то и просто ногой. Снег таял, ледяная вода пропитывала одежду. Вернувшись в холодный барак, люди теснее жались друг к другу, стараясь согреться теплом собственных тел. Изо всех углов доносился глухой кашель. Каждую ночь кто-нибудь уми­рал.

Низкое серое небо, изможденные, шатающиеся фигуры, медленно бредущие по грязи, по лужам, крики полицаев, звук ударов, стопы, лай собак — все это казалось нереальным, будто виделось и слышалось не наяву, а в кошмарном горячечном сне. А пленные все прибывали. В бараках уже не хватало мест. Кто сумел попасть под крышу, тот получал какой-то шанс выжить еще одну длинную морозную ночь. Неудачники дрогли и коченели на леденящем ветру. Впрочем, нередко и в самих бараках по утрам вырубали топорами из ледяной корки труп человека, уснувшего на полу. Несколько немецких армейских повозок — длинных фур, закрытых крышками, — с утра до ночи вывозили трупы из лагеря.