Старая музыка и рабыни - Урсула Ле Гуин

– Я попрошу, хозяин, – шепнула она.

Вечером пришла старая невольница. У нее было морщинистое, загорелое суровое лицо без малейших, в отличие от другой женщины, признаков угодливости. Завидев Эсдана, она прошептала: «Владетельный господин». Но почтительный поклон она исполнила кое-как и распухшую ногу Эсдана обследовала с истинно докторским бесстрастием.

– Если вы дозволите мне наложить повязку, хозяин, это исцелится.

– Что сломано?

– Вот эти пальцы. Здесь. Возможно, еще косточка вот тут. Многажды много косточек в ступне.

– Пожалуйста, сделай мне перевязку.

Она и сделала перевязку, все обматывая и обматывая его стопу полосами ткани, пока та не оказалась обездвиженной под естественным углом.

– Возжелав ходить, опирайтесь на палку, господин, – сказала она. – И ступайте по земле только пяткой.

Эсдан спросил, как ее зовут.

– Гана, – ответила она. Называя свое имя, она коротко взглянула на него в упор – немыслимая дерзость для рабыни. Вероятно, ей хотелось хорошенько взглянуть на его чуждые глаза, обнаружив, что тело у него хоть и странного цвета, но вполне обыкновенное, с косточками в ступне и всем таким прочим.

– Спасибо, Гана. Благодарю тебя и за твое мастерство, и за твою доброту.

Она кивнула, но не поклонилась. И покинула комнату. Она и сама хромала, но держалась прямо. «Все старухи – мятежницы», – сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.

Назавтра Айя уже смог встать и доковылять до кресла с отломанной ручкой. Некоторое время он сидел и глядел в окно.

Комната располагалась на втором этаже с видом на сады Ярамеры, на цветущие террасы и клумбы, аллеи, лужайки и каскад декоративных озер и прудов, спускающийся к реке, – обширное хитросплетение изгибов и плоскостей, травинок и тропинок, земель и зеркальных вод, покоящихся в широком объятии извилистой реки. Все тропинки, террасы и аллеи незаметно сходились к единому центру – к огромному дереву на речном берегу. Должно быть, это дерево было громадным еще четыреста лет назад, когда закладывались эти сады. Оно стояло довольно далеко от берегового обрыва, но ветви его простирались далеко над водой, а в тени его можно было бы выстроить целую деревню. Трава на террасах высохла до мягко-золотистого оттенка. Река, озера и пруды отражали туманную синеву летнего неба. Неухоженные клумбы и кустарники заросли, но еще не вовсе одичали. Сады Ярамеры были предельно прекрасны в своей заброшенности. Заброшенные, покинутые, позабытые – все эти романтические слова подходили к ним. Но все же они оставались осмысленными и благородными, исполненными умиротворения. Их создали рабы. Их достоинство и умиротворенность были основаны на жестокости, страдании, боли. Эсдан принадлежал к народу Хайна, древнему народу, который тысячекратно возводил и разрушал свои Ярамеры. Его ум вмещал в себя и красоту, и жуткую скорбь этих мест, убежденный, что существование красоты не оправдывает скорби и что уничтожение красоты скорби не уничтожит. Он ощущал и ту, и другую – всего лишь ощущал.

А еще он ощущал, наконец-то усевшись поудобнее, что в скорбной красоте террас Ярамеры могут таиться террасы Дарранды на Хайне, одна красная крыша под другой, один сад под другим, круто спускаясь к сияющей гавани, к набережным, пирсам и парусникам. А вдали за гаванью вздымается море – по крышу его дома, по самые его глаза. Эси знает, что в книгах написано, что море расстилается. «Ныне море расстилается спокойно» – говорится в стихотворении, но ему-то лучше знать. Море стоит, стоит стеной, иссиня-серой стеной на краю мира. Если плыть по нему, оно кажется плоским, но если посмотреть на него по-настоящему, оно вздымается, как холмы Дарранды, и если плыть по нему по-настоящему, то проплывешь эту стену насквозь, за край мира.

Небо – вот какую крышу держат эти стены. Ночью сквозь стекло воздушной крыши сияют звезды. И к ним тоже можно уплыть, к мирам за краем мира.

– Эси! – зовет кто-то изнутри. И он отворачивается от моря и неба, покидает балкон, идет навстречу гостям, или уроку музыки, или семейному обеду. Он ведь славный малыш, Эси – послушный, жизнерадостный, не болтливый, но общительный. Интересующийся людьми. И, конечно же, манеры у него отменные – ведь он же Келвен, в конце концов, а старшее поколение не потерпело бы в ребенке из своего семейства никаких других манер; впрочем, хорошие манеры даются ему легко, поскольку дурных он никогда и не видел. И в облаках не витает. Внимательный, наблюдательный, приметливый. Но вдумчивый и склонный всему находить собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так ясен и близок Эсдану, как бывало: это малыш из минувших лет, из дальнего далека, там и оставшийся. Оставшийся дома. Лишь изредка Эсдану случается теперь поглядеть его глазами или вдохнуть чудесный смешанный аромат дома в Дарранде – дерева, смолистого масла для полировки, циновок из благовонной травы, свежих цветов, кухонных приправ, морского ветра – или услышать голос матери: «Эси? Иди скорей, милый. Родственники из Дораседа приехали!»

И Эси бежит навстречу родственникам, навстречу старому Иллиаваду с невероятными бровями и волосатыми ноздрями, который умеет творить чудеса с кусочками липкой ленты, навстречу Туитуи, которая играет в мяч лучше Эси, хотя она и младше, покуда Эсдан крепко спит в сломанном кресле возле окна с видом на страшные и прекрасные сады.

Дальнейшие беседы с Райайе были отложены. Явился задьйо с его извинениями. Министра вызвали для беседы с президентом, дня через три-четыре он вернется. Эсдан сообразил, что слышал, как нынешним утром невдалеке взлетал флаер. Вот и передышка. Пикироваться ему нравилось, но он был все еще очень усталым, очень измученным и отдыху обрадовался. Никто не заходил к нему, кроме перепуганной женщины, Хио, да еще раз в день к нему являлся задьо, чтобы осведомиться, есть ли у него все необходимое.

Когда он окреп, ему было дозволено покинуть комнату и даже прогуляться, если он пожелает. Опираясь на палку и привязав к замотанной ступне подошву от старой сандалии, которую принесла ему Гана, он мог ходить – вот он и выбрался в сад, чтобы посидеть там на солнышке, которое день ото дня становилось все ласковее по мере того, как близился исход лета. Его опекали, а вернее сказать, охраняли двое веотов. Видел он и двоих парней, пытавших его; они держались подальше от него – по всей видимости, приближаться им было запрещено. Один из веотов постоянно присутствовал рядом, но никогда не докучал Эсдану.

Старая Музыка не мог далеко уйти. Иногда он казался себе жучком на песчаном берегу. Уцелевшая часть дома была огромной, сады – обширными, людей же было очень мало. Шестеро, которые привезли его сюда, и еще пятеро-шестеро здешних, которыми распоряжался грузный Туалнем. От первоначального имущества, ухаживавшего за домом и садом, осталось не более десятка или дюжины – жалкие остатки обслуги, состоявшей из поваров, поварят, судомоек, горничных, камеристок, камердинеров, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков аллей, лакеев, рассыльных, мальчиков на побегушках, конюхов, кучеров, девушек и мальчиков для употребления, которые прислуживали хозяевам и их гостям в былые времена. Этих немногих уже не запирали на ночь в поселке для имущества, где висела клетка-сгибень, нет, они спали в конюшнях, куда поначалу поместили и самого Айю, а то и в лабиринте комнатушек возле кухонь. Большинство из этих немногих оставшихся были женщины, в том числе и две молодые, а также двое-трое ветхих стариков.