Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

февраля 1939 года, и в том, что он отдал ассистенту дирижерскую палочку, принадлежавшую до революции Глазунову, именно на «Перекопе», а не на какой-нибудь другой опере, присутствовал скрытый смысл. До сих пор дирижеры напоминают мне солдат в штыковой атаке, особенно когда приказывают медным инструментам.

Смерть Дранишникова восприняли в городе как непоправимое несчастье. Вместе с ним канул в небытие уголок Северной Пальмиры, оборвалась одна из ниточек, связывающих южную культуру с северной, петербургской, ленинградской.

14

Я распахнул — буквально — глаза. Мимо дома, калеча мостовую, грохотала колонна «тридцатьчетверок». Если бы я сейчас выпрыгнул из люка, да еще прихватил с собой Одинокова, Сарычева и Хилкова, то капитан не осмелился бы прогонять маму. Танки, однако, отвлекли лишь на минуту. Куда же все-таки делась стеклянная витрина с продолговатым кожаным футляром, в котором Дранишников бережно хранил дирижерскую палочку Глазунова?

15

— Что там спрятано? — спросил я, впервые попав к соседям и неприлично тыча пальцем в витрину.

Внимание привлек серебряный замок футляра.

— Дирижерская палочка Александра Васильевича Глазунова, — ответил чей-то певучий баритон.

У Дранишниковых с утра до вечера толклись гости.

— Волшебная палочка, между прочим, — подхватила тонкая, как фиалка, балерина Васильева.

— А! — грубо отмахнулся я. — Знаю! Будто я не знаю Глазунова!

— Ты с ним знаком? — лукаво спросила жена дирижера, склонившись ко мне. — Ведь он умер в Париже за четыре года до твоего рождения!

Гости насторожились, замерли. В моих ушах зашипела популярная среди мальчишек дразнилка: дариш-шь — убрался в Паришь-шь! Париж! Париж!

— Я со всеми знаком, — выпалил я, чуя сердцем неладное и увиливая от прямого' ответа.

— И с Глазуновым? — продолжала настаивать коварная балерина Васильева, источавшая одурманивающий запах сладких духов.

Проваливаясь в тартарары, я бухнул:

— Да! Мама каждое утро готовит!

Гости взорвались хохотом. Не выдержав публичного унижения, я стремглав кинулся в коридор.

— Ах ты маленький врунишка, — всплеснула гибкими руками балерина Васильева.

Она догнала меня у двери и неожиданно крепко схватила поперек живота.

— Не стыдно путать великого композитора с яичницей? Кстати, Александр Васильевич не терпел этого блюда.

Но мне не было стыдно. Я просто не осознавал, что путаю. В голове лениво копошились клубкообразные мысли, а когда они приобрели упругость, то дикими конями пустились вскачь, сшибая друг друга с ног.

Теперь гостиная абсолютно пуста. С потолка унылым аксельбантом свисают грязные электрические шнуры.

Лучше б нас обокрали, подумал я. Отцовская квартира мне не нравилась. Дешевые «боженковские» столы и стулья, шкаф да две никелированные кровати. В прихожей старый велосипед на стене и «американские» полки с растрепанными книгами. На окнах больничные марлевые занавески — вздержки, как их называла мама.

— Мы отрицаем мир вещей! — часто произносила она с гордостью, и в ее устах эта фраза звучала прямо-таки строчкой из революционной песни.

Дранишниковские апартаменты ни с чьими сравнить нельзя. Пожалуй, только с двухсветными залами музея Тараса Шевченко. Музей примыкал к торцу нашего дома. Я со своим закадычным другом Робертом Шапошниковым проникал туда бесплатно — по неоспоримому праву близких соседей.

Пол в квартире Дранишниковых всегда навощен до зеркального блеска. Хоть сандалеты снимай! Даже в будни у них празднично. Крышка рояля откинута, и он белозубо улыбается клавиатурой. Тронут ее — заливчато, мелодично смеется.

Куда же подевался огромный инструмент, в сиреневых сумерках похожий на убитого кита? Где могучие фолианты в старинных, с золотым тиснением переплетах, смахивающие на королевских мушкетеров в кожаных колетах? Где узорчатые тарелки со стен? Где часы с боем и без в бронзовых, деревянных резных и инкрустированных перламутром футлярах? Где антикварные горки, в которых красовались посуда и комические фарфоровые скульптуры? Наконец, где картины в массивных багетах? Из чего жена дирижера теперь создаст мемориальную квартиру, о которой так много толковали перед войной?

И вообще, где вся прошлая жизнь?

16

Меня дернули за штаны, и я обернулся. По привычке хотел лягнуть приставаку, но вовремя удержался. Тищенко добродушно спросил:

— Ну, чого, рибак? Не пiзнав рiдної хати?

— Це не моя хата, а сусiдiв! Моя на ropi!

— Тут, брешуть, есес жив, — сказал Тищенко, закинув за спину автомат и взбираясь рядом на карниз, — группенфюрер Генклер.

— А там? — спросил я, кивая наверх.

Я прикоснулся к автомату. Желтое, будто облитое подсолнечным маслом, ложе приятно остудило ладонь.

— Начальник залiзничного управлiння генерал Майер, — ответил Тищенко. — Не зрозумiю тiльки — навiщо панам горщики? Невже в Нiмеччинi горщикiв немае?

Здесь беседу прервала сестренка.

— В нашей квартире пусто-пусто, никаких вещей не осталось, — радостно сообщила она. — Мы черной лестницей поднялись. Мама ругает управдома Борисоглебского за то, что он запретил брать зимние польта! Мы ведь не паникеры, а предусмотрительные. И немцев ругает! Вот! Мама говорит…

— Заткнись, — отрубил я.

Зачем Тищенко знать семейные секреты? Особенно то, как управдом Борисоглебский на рассвете обругал маму паникершей, а она побоялась преступить запрет и взять в эвакуацию зимние пальто. Теперь в них определенно щеголяют фрицы и гретхен. Невже в Берлiнi пальт дитячих немає?

«Дири-жер-ская пало-о-очка Глазу-унова!» — пропел над ухом мягкий баритон. «Карр-карр-карр!» — ответила ему весенняя облезлая ворона. Она важно разгуливала взад-вперед по крышке кабины «студебеккера». «Карр-карр-карр!» — недовольно бормотала она.

Я спрыгнул с карниза на асфальт. Так в память и впечаталось дымчатое, еще военное небо, черная мрачная птица на зеленой плоскости и два качающихся синих банта сестренки.

В конце концов капитан все-таки не поддался маминым чарам и отослал нас в жилкомиссию при райисполкоме на улице Ленина, напротив зоомагазина и моей прежней школы, заверив, что там обязаны выписать ордер на новую — в тысячу раз лучшую — с кроватями и столом! — площадь. Но нам не нужна лучшая — с кроватями и столом! Нам нужна наша, привычная, законная, пусть и ограбленная квартира.

Понуро, как голодные ослики, мы потопали с горы вниз, мимо Физического института Академии наук УССР, к улице Ленина, где, по словам коменданта, расположилась таинственная комиссия. Как она отнесется к нам? Ведь мы никакому учреждению здесь не нужны. У нас нет вызова и вообще никаких проездных документов.

На углу Чудновского мама задержалась. Жаль покидать насиженное место. Не то что родной дом, даже Физический институт Академии наук УССР нам дорог. Полтора месяца мама защищала его от зажигалок.

17

С двадцать восьмого июня сирены начали выть ежедневно, и мама записалась в отряд ПВХО, впрочем, как и другие невоеннообязанные жильцы. Неделю их обучали по сокращенной программе, и каждого затем назначили на постоянный пост. С рвением и свойственной ей педантичностью мама приступила к обязанностям бойца противовоздушной обороны. Круглосуточно у двери на табуретке лежали каска