Тревожная вахта - Владимир Успенский

— Нет, — сказал Астахов. — Это просто привычка. И обращаюсь я не столько к вам, сколько к себе.

Разговор прервался. В тонкий железный борт катера размеренно и звучно шлепали волны. Журчала вода. Прислушиваясь к этим звукам, я старался сосредоточиться, чтобы сопоставить, проанализировать всё то, о чем узнал сегодня. Кажется, мы нащупали какой-то путь. Но меня беспокоило одно обстоятельство: верный ли это путь, нужным ли делом я занимаюсь? Возможно, что вся эта история вокруг подводной лодки не имеет отношения к морским диверсантам. И я попусту трачу время, упускаю из виду более важные события.

Пока только единственная деталь позволяла надеяться, что лазутчик шел по заданию, связанному с предстоящей операцией немецких смертников: лазутчик был пойман возле заграждений у входа в залив. А эти заграждения должны обязательно заинтересовать морских диверсантов. В этом я был уверен.

Погода на Севере изменчива и капризна. Особенно зимой. Часто налетают порывы ветра, воет и кружит пурга, валит снег, заметая дороги и тропы. Страшно на несколько метров отдалиться от дома: заблудишься в густом слепящем мраке, замёрзнешь в сугробе. А через час очистится вдруг небо, заблестят звезды, заискрится под луной голубоватый свежевыпавший снег.

Пока наш катер добрался до нужного места, погода менялась дважды. Дважды налетал снежный заряд.

Мы обследовали береговую черту на протяжении десятка километров. Почти сплошь тянулся крутой гранитный обрыв. Из воды там и тут торчали черные камни, о которые разбивались волны прибоя. Удобных мест, куда могло бы подойти судно, обнаружили мы немного, всего три или четыре бухточки. Наш катер осторожно заходил в них. Делали мы это больше для очистки совести. И мне и майору было ясно: если лазутчик высадился здесь и если даже он оставил после себя какие-то следы, всё равно обнаружить ничего не удастся. Следы эти скрыты сугробами.

— В посёлок! — приказал я командиру катера.

Мы с майором спустились в кубрик. Немного согревшись, я спросил Астахова, чем он в первую очередь займется в поселке.

— Не знаю, — сказал майор, и мне понравилось, что он ответил так откровенно, не боясь подорвать свой авторитет в моих глазах. — Этого я ещё не знаю, Осип Осипович. Перед нами сейчас задача с тремя неизвестными. Надо выяснить, что с Кораблевым. Несчастный случай? Или он каким-то образом стал жертвой немцев? Или, наконец, его увезли на подводной лодке? Но и это не всё. Если его увезли, то как: захватили силой или он бежал добровольно?

— Предположим последнее, — сказал я. — Будем считать, что Кораблев у немцев.

— Не знаю, не знаю, — качнул головой Астахов. — Я и решил идти в поселок как раз для того, чтобы посмотреть на месте, побывать в доме Кораблева, поговорить с людьми. Не думаю, что мы сразу найдем там ответ на наши вопросы. Но такое знакомство будет полезно.

— Ладно, — согласился я. — Нужно ещё выяснить, что знал старик о заграждениях, о минных полях. Какой вред он способен нам принести.

— Почему вы так упорно стоите на своем? Ведь нет пока оснований оскорблять человека недоверием, — голос Астахова прозвучал укоризненно.

— Готовлюсь к худшему, — ответил я. — Если Кораблев попал в руки немцев даже и не по своей воле, фашисты узнают от него всё, что им нужно. Допрашивать они умеют. Чего не добьются пытками, выведают хитростью.

Майор не ответил. Пожал плечами и потянулся за новой папиросой.

Между тем катер обогнул мыс и подошел к маленькому деревянному причалу. Мы хотели высадиться, не привлекая к себе особого внимания, но не тут-то было! Появление нашего катера восприняли как важное событие. На причал сбежались все жители от мала до велика. Пожилая высокая рыбачка с грубоватым лицом вызвалась проводить нас в дом Кораблева. На рыбачке — ватные брюки, короткий засаленный полушубок и серая солдатская шапка. Шагала рыбачка крупно, говорила басом. Такая, пожалуй, любого мужчину заткнет за пояс в работе!

Мы вошли в жарко натопленный дом. Марья Никитична Кораблева встретила нас с достоинством, без суеты. Лицо её было спокойно. Только красные, заплаканные глаза выдавали её состояние. Взгляд у неё был отсутствующий, как у человека, который сосредоточенно думает о чём-то своём.

Астахов неторопливо и основательно устраивался за обеденным столом. Развел в пузырьке таблетку чернил, разложил бумаги. Работа предстояла долгая. Нужно было опросить многих людей и записать их показания.

Жителей поселка по одному вызывали в комнату. Женщины и подростки волновались, садясь на стул против майора. Но он как-то умел быстро успокаивать их. Задаст два-три простых вопроса, о погоде, об улове, пошутит. И глядишь, человек чувствует себя смелей.

Между прочим, я впервые услышал, как Астахов шутит. И улыбается. Улыбается искренне и добродушно. Вообще майор сделался совсем непохожим на того человека, каким он представлялся мне до сих пор. Сидит себе за столом румяный веселый толстяк. Ворот кителя расстегнут. Шея короткая, такое впечатление, будто большая круглая голова растет прямо из туловища. И весь вид у него какой-то домашний, располагающий к откровенной беседе.

Я наблюдал за Астаховым и видел, что это не наигрыш, не профессиональный прием. Ему, вероятно, приятно было разговаривать с рыбаками об их бесхитростных делах, об их заботах. И люди чувствовали это. Майор был для них не грозным следователем, а хорошим человеком, с которым хочется поделиться переживаниями, рассказать о своих думах, заботах, нуждах. Иногда люди говорили о вещах, которые не имели никакого отношения к следствию. Майор слушал, не перебивая, давал советы.

Я даже подумал: если вдруг случится, что сам попаду когда-либо на допрос, то пусть следователь будет таким, как Астахов.

При всём том майор хоть и мягко, но настойчиво вёл в каждой беседе свою линию. Он получал ответы на все вопросы, интересовавшие нас. К сожалению, эти ответы почти не прибавляли нового к тому, что уже было известно. О старом Захарии все говорили только хорошее. Он давно жил в поселке, работал бригадиром в колхозе, пользовался общим уважением. Для бегства из поселка у него не имелось никаких причин. Здесь у Захария дом, жена. Старший сын — инженер, младший — моряк. Он гордился детьми. Убить его тоже никто не мог. Посторонние люди в поселке не появлялись. В море Захарии ушел один… Несчастный случай? Но что могло произойти в тихую погоду? Не перекинулся же карбас ни с того ни с сего? К тому же Захарии рыбак опытный…

Такие ответы, хотя и в разной форме, давали все свидетели. Я перестал слушать, полностью полагаясь на майора.

От нечего делать принялся осматривать комнату. Она выглядела очень просторной, потому что в ней было мало мебели. Стол, три стула, длинная лавка возле стены. В углу — старая этажерка с книгами. На бревенчатых стенах — несколько фотографий в деревянных рамках. Некрашеный пол вымыт чисто, доски казались желтыми. Только от стола к двери протянулась темная дорожка — натоптали свидетели.

Постучав, вошла Марья Никитична, спросила, скоро ли будем пить чай.

— Самовар? — деловито поинтересовался Астахов. — Не ставили ещё?

— Нет.

— Тогда ставьте, мы заканчиваем.

Должен сказать, что я был разочарован. Побывав в доме старого Захария, послушав рассказы рыбаков, я начал сомневаться в своей версии о том, что Кораблев добровольно перебежал к немцам. Не та обстановка была здесь, не то говорили люди… Нет, нет, я вовсе не старался думать о Кораблёве плохо. Но согласитесь, всегда трудно менять своё мнение.

Я всё-таки решил, что предполагать нужно самое плохое. Буду считать, что Кораблев находится у фашистов. Из этого следует, что мне необходимо узнать, какие сведения могут добыть немцы от рыбака. Что он может сообщить им о наших заграждениях в заливе? Ведь не случайно фашистский лазутчик задержан поблизости от этих заграждений.

И тут у меня появилась такая мысль: надо пригласить к чаю наиболее опытных рыбаков. Выяснить, что известно им. То же самое должен был знать и старый Захарии.

Астахов закончил наконец свою работу. Стол накрыли белой скатертью. Александра (так звали рослую, похожую на мужчину рыбачку) внесла самовар. Марья Никитична поставила большое блюдо, сказала с полупоклоном:

— Трясцоцки нашей отведайте… Сам покойник готовил, — и всхлипнула, вытирая уголком платка красные глаза. Руки у нее были маленькие, с коричневой морщинистой кожей.

— Рано, мамаша, хороните старика своего, — строго сказал ей Астахов.

Чаевничать сели впятером: мы с майором, Марья Никитична, рыбачка Александра и тощий костлявый старик с лысой головой.

Только на висках сохранились у него жидкие волосы, похожие на белый пух.

Больше всех говорила Александра, заглушая своим басом остальные голоса. Говорила всё об одном и том же: каким хорошим и справедливым человеком был бригадир Захарии Кораблев.