Перстенёк с бирюзой - Лариса Шубникова

головой Зинка, – серые, блесткие, вот такие здоровущие, – изогнула руки, мол, вот какие.

Настасья задумалась на малый миг, но не смолчала:

– Вранье, Зинушка, не слушай. Был бы сатана, так не кусал, а подманивал, душу твою в темень уводил. Сулил бы много и расплату просил непомерную. Пёс он и никто иной. Может, голодный, как мыслишь?

Зинка почесала бок, поразмыслила:

– А пёс его знает, – и прыснула смешком.

Настя и сама захохотала, а чего ж не посмеяться? Смех-то лучше, чем слезы, да и в такую хмарь от него теплее да уютнее.

– Ох, – Зинка провздыхалась, – боярышня, дай тебе бог, хоть душу отвела. Со мной тут и не говорит никто, токмо шпыняют. А ты вот… – девка оглядела Настю, – добрая. Стерегись, народец тут суровый, обидят. Ежели что, помогу, чем смогу. А и белые у тебя зубы, отродясь не видала такого. И ямки на щеках дюже отрадные. Вечор девки шептались, что косы у тебя, что шерсть овечья, так ты не слушай, то от зависти.

Настя по доброте душевной едва слезу не обронила, сунулась к девке обнять, а та и замерла. Потом уж опомнилась и сама обняла боярышню, хоть и не по уряду.

– Зинушка, ты ступай к тётеньке, она ждать-то не любит. А я скоренько.

– Пойду, а куда деваться? – улыбнулась девка и ушла.

Настя огляделась: высокий забор частоколом, сарайки плотно друг к дружке. Хоромина виделась горой, чудилась неприветливой. Муторно, темно и слезливо стало боярышне. Уж на что любила новые места, но тут совсем запечалилась.

– Как в темной клети. Грудь давит, дышать нечем, – прошептала тихонько. – Вот бы к Тихоновой пустыни, там рощи светлые и отец Илларион близехонько. Я б колечко продала… – Настя подняла руку и оглядела перстенек с тощей* бирюзой, то малое, что осталось ей в наследство. Едва не заплакала, так вдруг жалко стало колечка, ведь одна только память и была о батюшке с матушкой.

– Боярышня! Торопись, тебя тётка кличет, – Зина манила из-за угла.

– Иду, Зинушка, – Настасья сглотнула непрошенные слезы и пошла к хоромам.

Там взяла ее в оборот тётка Ульяна: сама одежки выбрала, сама косу сметала и надела очелье на гладкий белый лоб.

– Ну с богом, – Ульяна оправила шитый бабий плат и двинулась к гридне, куда уж позвали перед очи хозяина, боярина Вадима Норова.

От автора:

Бабья половина - чаще всего самая высокая часть дома. Бабью половину еще называют - терем. Мужчины старались не заходить туда. А в поздней феодальной эпохе Руси - в терем не пускали никого, кроме мужа, отца или брата. Женщины жили практически в заточнии. В книге автор допустила более свободные нравы по причине только зарождающегося неравенства между мужчинами и женщинами после Крещения Руси.

Тощая бирюза - просто маленький камешек. Худой, тощий, невзрачный.

Глава 3

Боярин Вадим, сидя на широкой лавке в гридне, слушал писаря своего, поглядывал в окно на хмурое небо. По ранней весне все вокруг виделось муторным, серым, с того и боярин смотрелся суровым: взгляд недобрый, губы поджаты, брови насуплены.

– Второго дня прошел последний обоз в Развалки, – писарь хрипло откашлялся. – Нынче будет конный отрядец до Лямина, боярин Пашков упредил, воя прислал. Дед Ефим говорит, что вскоре лёд на реке вскроется.

Вадим изогнул бровь и посмотрел на писаря:

– Никеша, ты еще у бабки-шептуньи пойди вызнай, сколь тебе жить и какой лихоманки опасаться. Дед Ефим под носом у себя ничего не видит, а тут на тебе, вещать принялся.

– Так-то оно так, – почесал нос старый писарь. – Но дед говорит, коленки у него ноют, а то верный знак, что тепло грядет.

– Коленки, значит, – Вадим прислонился головой к стене, глаза прикрыл устало. – У меня вот уши ноют такое слушать. Добро б кто другой говорил, но ты, Никеша, ты-то чего?

– А чего я? – дедок склонился к малому столу, принялся перебирать свитки, связки берёсты* едва не опрокинул чернило*, писало* выронил. – И у меня коленки ноют. Старый я, сколь еще мне тут спину гнуть? Вон пальцы вспухли, глаза не видят. Отпусти ты меня Христа ради.

– Опять завыл, – Вадим встал с лавки и двинулся к старику. – Сказано, работай. Ты, Никеша, вроде умный мужик, поживший, тебе ли не знать, что без дела быстрее отойдешь в мир иной. А ты еще за грехи свои не ответил, не расчелся.

– Тебе ли мои грехи считать? Ты что ль отпускать мне их собрался? – писарь голову поднял, глянул на боярина недобро. – Смотрю на тебя, Вадимка, и разумею, что возле тебя тошно. Ни слова доброго, ни жалости. Откуда ты такой явился? Бес послал меня мучить на старости лет?

Боярин не осердился, ответил спокойно:

– А то ты не знаешь откуда я? Пять зим тому сам меня встретил, за руку водил, обсказывал как тут живется и бедуется. Ты, Никеша, один на всю округу писарь. Прикажешь мне самому буквицы выводить для князя? А кто ворога будет гнать? Дед Ефим? Или ты, болячка коленочная?

– Нового писца сыщи, – буркнул дедок. – Злата посули.

– Дураков-то нет в Порубежное ехать. Сколь ищу, знаешь?

– Сам научи, – Никеша чуть опомнился и смотрел теперь жалостливо. – Или мне кого дай в обучение. Наш отец Димитрий – поп дюже строгий. У него не наука, а казнь лютая. Не однова я тебе говорил, спихни ты его в Берестяное, пусть там народ стращает.

– Да ну, спихнуть? А кто вместо него сотню поднимет, если меня или полусотников посекут*? Ты воев на рать водил? А он – да. Вот то-то же, – Вадим и говорил-то беззлобно: такие речи не впервой меж ним и писарем. – И где боярыня Ульяна? Приветить не идет.

– Умная, вот и не идет, – ворчал старый. – Я б своей волей к тебе не потащился. Глянь на себя, Вадимка, ты ж нелюдимый стал. Молчишь, брови гнешь и говоришь только со мной. Для иных указы и взор изуверский. Последний раз на прошлую весну улыбку кинул Матрешке вдовой и все. Седалищем к коню прирос, мечи к рукам прилепил, вот и вся твоя жизнь. Только и радости, что злата стяжаешь. И на что оно тебе? Сундуки лопаются,