Чалдоны - Горбунов Анатолий Константинович

Дело было так. Наворотил он в чашку Леонтию вареного мяса.

—

Ешь, набирайся сил, скоро на лыжи вставать.

Тот ел-ел, как подскочит:

—

Собачину подсунул, курва?!

—

Сам курва! — вздыбился оскорбленно охотовед. — Баранина это…

—

Кому арапы заправляешь? Ребра-то круглые! — Леонтий нахлобучил ему чашку на голову, прошелся кулаком по кривым зубам, шапку в охапку и подался в поселок. За батраком увязался и Угадай.

Подумаешь, собачина… Солов со студенчества ее употребляет — и ничего, живой. Завтра он тоже выбежит, пушнину принимать…

Седой ворон резким окриком вспугнул его мысли. Птица кругами парила в небе, внимательно рассматривая стоящего на опупке тягуна человека. Охотоведу стало не по себе.

—

Несчастье ворожишь? — вскинул карабин и выстрелил. Птица винтом пошла к земле, скрылась в хмурой покати.

Стрелок гордо передернул затвор: «Отлетал, скрипун…»

Вдруг обдало ветром, ударило в затылок. От испуга упал на карачки. Седой ворон победно курлыкнул и скрылся между сосен. Пуля выстригла из крыла всего лишь маховое перо.

—

Нечистая сила! — перекрестился Солов. — Чуть заикой не сделал.

Дальше идти расхотелось. Он сварил чай, перекусил вареной собачиной и двинулся в сторону тундрочки, проверить петли. Спускаясь по ключу к подножью хребта, услышал тревожный стрекот кедровки, всхрапывание и треск. В петле бился сохатый. Подкравшись с подветра, супостат всадил пулю беспомощному зверю под лопатку. Ликуя, подскочил к добыче. Сохатый дернулся в предсмертной судороге, и каменное копыто угодило по колену.

Выполз охотовед на конную тропу под вечер. Уткнулся лицом в старый лошадиный помет, зарыдал. Мерещились топот бегущего на помощь Пузана с дружками, сладкий дым березовых поленьев, жаркий уют зимовья…

Лениво перелетая с ветки на ветку, седой ворон с любопытством следовал за человеком. Вещуну припомнилась далекая юность, когда он только-только встал на крыло. Охотник с такой же рыжей бородкой отрубил ему стрелой коготь. И вскоре, опившись отвара из мухоморов, сорвался с речного утеса. Вещун сел ему на грудь и выклевал очи. Какая участь ждет этого?

Солов понимал: кричать бесполезно — никто не услышит. Упорно полз к стану вчерашних врагов — только там найдет спасение.

А в это время в старом зимовье разразился скандал. Буска выкрал с подоконника и изжевал у хозяина охотничий билет вместе с лицензией на сохатого.

—

Зачем документы понадобились?! — метал громы и молнии Егоров. — Были бы съедобными, а то бумага. — Набросился на Василия: — Исповадил кобелишку, демократ! Вывел твой любимчик из терпения, одену на погину колченогую галстук из проволоки…

—

Это же, Виктор, недемократично! — громко возмутился Василий, зная, что Буска подслушивает за дверью.

Последние слова хозяина «одену на погину колченогую галстук из проволоки» тоже не понравились Буске. Испуганно озираясь, засеменил по конной тропе домой. Не успел миновать заросшую ерником топь — шерсть на плешивом загривке встала дыбом.

Всполошились на привязи собаки. Вылетели охотники из зимовья как ошпаренные. Со стороны гари доносился отрывистый лай Буски.

—

Кого он там опять раскопал? — недовольно буркнул Егоров.

—

Идти надо, — решительно ответил Толя-Пузан. — Серьезно гремит…

Хлынул дождь. Он со свистом сек голую тайгу, прожигал насквозь осевший снег, ударял по коварным языкам капканов, они, срабатывая, хищно лязгали железными челюстями, хватали за крылья проносившийся над ними дикий ветер.

7

Выписавшись из больницы, Солов нашел своих спасителей у Толи-Пузана в бане. Троица была навеселе. Зорька ощенилась! Чьи выгонки, нетрудно догадаться: между ушей белые стрелки, на задних лапках прибылые коготки…

Буске охотовед принес сухой колбасы, чалдонам — армянский коньяк.

—

Не жирно ли будет столько вкуснятины для одного рахита? — искренне изумился Толя-Пузан. Выбрал звено покрупнее, очистил и нарезал на газете.

Гость застенчиво улыбнулся, достал из внутреннего кармана пальто сложенный вчетверо акт со схемой.

—

Получайте, мужики, обратно свои угодья и речку Ернушку в придачу.

—

Демократично! — воскликнул радостно Василий Бунов. — Сам где будешь охотиться?

—

Какой теперь из меня охотник? — поморщился Солов. — Уезжаю. Брат в артель сманил золото мыть. — Протянул Егорову пачку денег. — Встретишь Леонтия, передай…

Попрощавшись с чалдонами, вышел на улицу, тоскливо глянул на далекие цепи хребтов — и примерещился ему вольно парящий над чагорой седой ворон.

ЧАЛДОН

Повесть

Повадился нынешним летом десятилетний Кольша Дауркин с дедом Трифоном на рыбалку ездить. На легком осиновом стружке шестаются вверх по Лене до заветного местечка. Если быстрина — на бечеве заходят. Дед в таких случаях за бурлака. Кольша в корме сидит, веслом правит. Совестливо парнишке, неловко. Кричит деду: «Устал, поди? Давай подменю».

«Сиди, лоцман, — отказывается Трифон, перекидывая бечевку на другое плечо. — Тоже мне, силач…»

Рыбачат удочками и закидушками. Нажива немудреная: дождевые черви, кузнечики, доморощенные тараканы.

Трифону за семьдесят. Живет в конце деревни, у нижнего водяника. Горбатая изба с однокрылыми ставнями похожа на своего хозяина — морщинистая и обветренная. Живет он тихо, независимо и, главное, никому не в обузу. Трифона за справедливость деревенские побаиваются и уважают. Законы тайги соблюдает строго: птицу и зверя почем зря не тронет, дерево не срубит. В молодости обладал он страшенной силой: конскую дугу сведет руками и переломит. На весновку ходил без напарника. Добудет сохатого, разделает и сложит тушу на нарты — прет по насту один. На гулянках с парнями не дрался, на чужих девок не заглядывался, но и к своей ухажерке Фекле никого близко не подпускал. Прищурится — кавалера как ветром сдует. Атаковали раз Трифона на вечерке прохожие приискатели, ахнул заводилу — тот и скопытился. Остальные разбежались.

…Мало полюбовались девки на бравого чалдона. Суровое время изуродовало его стать и красоту. Случилось это в годы Гражданской войны. Партизанил в ту далекую пору Трифон в ленской тайге. Однажды красный командир отправил парня на подводе в соседнее село харчей раздобыть. Приехал партизан в село, а там колчаковцы на постое. Кто-то шепнул им о партизане. Как ни отбивался Трифон, удалось все-таки супротивникам схватить его. Нагалившись досыта, выволокли за околицу, свернули партизану голову и столкнули, искалеченного, в овраг: иди, мол, теперь к своей советской власти затылком вперед. Подобрал Трифона хороший человек и увез тайно на дальнюю заимку. Правила знахарка калеке голову, да не выправила. Осталась голова повернутой вбок.

Предал-то Трифона безлошадный мужик, у которого ребятишек на полатях больше, чем гольянов в курье. Позарился на партизанскую лошаденку, а получил в награду от пьяного белогвардейского офицера плюху: «Ты, шкура, мать родную продашь…»

После разгрома колчаковцев отыскал Трифон предателя. Зашел в избу, поглядел-поглядел на голодных, оборванных ребятишек и ушел. Через неделю объявился снова: принес ребятишкам полкуля сушеной сохатины. Когда гость скрылся за воротами, хозяин вылез из подполья и от стыда заплакал, а хозяйка, опомнившись, выскочила на дорогу, запричитала вслед Трифону:

—

Дай, Господи, здоровья святому человеку…

Отсюда, наверно, и пристало к Трифону прозвище — Святой.

Жалеет Трифон Кольшу. Отец у парнишки, Гермоген Дауркин, — несусветный пьянчужка. Напьется и грезит: то на Кольшиных ходулях через прясло пытается перешагнуть, то цыплят на удочку ловит, то завернется в тулуп, упадет на дороге и орет: «Ой, замерзаю! Ой, спасите, люди добрые!» Но пуще всего любит гонять жену по деревне: