Лучшее время года - Генри Каттнер

Клеф подавила дрожь отвращения.

— Мы добиваемся эйфории не таким мучительным способом. И не знаем тех последствий, которые вызывал обычно ваш варварский алкоголь. — Она прикусила губу. — Простите. Я, должно быть, сама злоупотребила напитком, иначе я не позволила бы себе таких высказываний. Пожалуйста, извините меня. Давайте послушаем музыку.

Клеф откинулась в шезлонге и потянулась к стене. Рукав соскользнул с округлой руки, обнажив запястье, и Оливер вздрогнул, увидев еле заметный длинный розоватый шрам.

Его светские манеры окончательно растворились в парах душистого напитка, затаив дыхание, он подался вперед, чтобы рассмотреть получше.

Быстрым движением Клеф вернула рукав на место. Она покраснела сквозь нежный загар и отвела взгляд, точно ей вдруг стало чего-то стыдно.

Он бестактно спросил.

— Что это? Откуда?

Она все еще прятала глаза. Много позже он узнал, в чем дело, и понял, что у нее были все основания стыдиться. Но сейчас он просто не слушал ее лепета.

— Это так ничего прививка Нам всем впрочем, это неважно. Послушаем лучше музыку.

На этот раз она потянулась другой рукой, ни к чему не прикоснулась, но, когда рука оказалась в нескольких сантиметрах от стены, в воздухе возник еле слышный звук.

То был шум воды, шорохи волн на бесконечном отлогом пляже.

Клеф устремила взгляд на картину с изображением моря, и Оливер последовал ее примеру.

Картина жила, волны двигались. Больше того, перемещалась сама точка наблюдения. Морской пейзаж медленно изменялся, бег волн стремил зрителя к берегу Оливер не отрывал глаз от картины, загипнотизированный мерным движением, и все происходящее казалось ему в эту минуту вполне естественным.

Волны росли, разбивались и ажурной пеной с шипением набегали на песок. Затем в звуках моря обозначилось легкое дыхание музыки, и сквозь синеву волн начали проступать очертания мужского лица Человек улыбался тепло, как добрый знакомый. В руках он держал какой-то удивительный и очень древний музыкальный инструмент в форме лютни, весь в темных и светлых полосах, как арбуз, и с длинным загнутым грифом, лежащим у него на плече Человек пел, и его песня слегка удивила Оливера Она была очень знакомой и в то же время ни на что не похожей. С трудом одолев непривычные ритмы, он наконец нащупал мелодию — песенка «Понарошку» из спектакля «Плавучий театр» Но как она отличалась от самой себя — не меньше чем спектакль «Плавучий театр» от какого-нибудь своего тезки, разводящего пары на Миссисипи[1].

— Что это он с ней вытворяет? — спросил Оливер после нескольких минут напряженного внимания — В жизни не слышал ничего похожего.

Клеф рассмеялась и снова потянулась к стене.

— Мы называем это горлированием, — загадочно ответила она. — Впрочем, неважно. А как вам понравится вот это?

Певец-комик был в гриме клоуна, его лицо казалось рамкой для чудовищно подведенных глаз Он стоял на фоне темного занавеса у большой стеклянной колонны и в быстром темпе пел веселую песенку, скороговоркой импровизируя что-то между куплетами. В то же время ногтями левой руки он отбивал какой-то замысловатый ритм на стекле колонны, вокруг которой описывал круги все время, пока пел. Ритм то сливался с музыкой, то убегал куда-то в сторону, сплетая собственный рисунок, но затем вновь настигал музыку и сливался с ней.

Уразуметь, что к чему, было трудно. В самой песне было еще меньше смысла, чем в импровизированном монологе о каком-то пропавшем шлепанце. Монолог пестрел намеками, которые смешили Клеф, но ничего не говорили Оливеру. Стиль исполнения отличался не очень приятной суховатой утонченностью, хотя Клеф, судя по всему, находила в нем свою прелесть. Оливер с интересом отметил, что в манере певца пусть по-другому, но сквозит все та же свойственная Санциско крайняя и безмятежная самоуверенность. Национальная черта, подумал он.

Последовали еще несколько номеров. Некоторые явно представляли собой фрагменты, выдранные из чего-то целого. Один такой отрывок был ему знаком. Он узнал эту неповторимую, волнующую мелодию еще до того, как появилось изображение: люди, марширующие сквозь марево, над ними в клубах дыма вьется огромное знамя, а на первом плане несколько человек скандируют в такт гигантскому шагу: «Вперед, вперед, лилейные знамена!»

Звук дребезжал, изображение плыло, и краски оставляли желать лучшего, но столько жизни было в этой сцене, что она захватила Оливера Он смотрел во все глаза и вспоминал старый фильм давно прошедших лет. Деннис Кинг и толпа оборванцев, они поют «Песню бродяг» из… как же называлась картина? «Король бродяг»?

— Седая древность, — извинилась Клеф. — Но мне она нравится.

Дымок опьяняющего напитка вился между картиной и Оливером Музыка ширилась и опадала, она была повсюду — и в комнате, и в душистых парах, и в его собственном возбужденном сознании. Все казалось ему вполне реальным Он открыл, как нужно пить этот чай. Его действие, как у веселящего газа, не зависело от количества. Человек достигал высшей точки возбуждения, и за нее уже нельзя было перешагнуть. Поэтому лучше всего подождать, пока действие напитка чуть-чуть ослабеет, и только после этого выпить снова.

В остальном по действию чай напоминал алкоголь через некоторое время предметы расплывались в блаженном тумане, сквозь который все представлялось волшебным сном Оливер уже ни о чем не спрашивал. После он и сам не мог отличить сна от яви.

Так, например, получилось с живой куклой. Он запомнил ее во всех подробностях маленькая стройная женщина с длинным носом, темными глазами и острым подбородком едва доходила ему до колена Она изящно кружилась по белому ковру, ее лицо было таким же подвижным, как и тело, она танцевала легко, и всякий раз, когда ножкой касалась пола, звук отдавался звоном колокольчика. Это был какой-то сложный танец, кукла не дышала, но, танцуя, пела в такт и забавляла зрителей потешными ужимками. Конечно, она была точной копией живого человека и в совершенстве передразнивала его голос и манеру двигаться. После Оливер решил, что она ему привиделась.

Всего остального он уж и не мог припомнить. То есть он знал, что Клеф рассказывала ему что-то очень любопытное и тогда он понимал ее, но о чем шла речь, хоть убей, не помнил. Еще в памяти всплывали блестящие карамельки на прозрачном блюде, некоторые были восхитительны, две или три — такие горькие, что даже на другой день при одном воспоминании о них начинало сводить челюсти. А от одной (Клеф с упоением набросилась на вторую такую же) его чуть не вырвало.

Что касается самой Клеф, то он едва с ума не сошел, пытаясь вспомнить, что, собственно, произошло между ними. Ему казалось, будто он припоминает нежное прикосновение ее рукавов, когда она обнимала его за шею, и ее смех, и душистый аромат чая от ее дыхания на своем лице. Но дальше в памяти был черный провал.