Якушев Место, где пляшут и поют - Неизвестно

Сундуков вздрогнул —проницательность руководства поразила его. “Но ведь врет небось, — с неприязнью подумал он. - Удивится, пожалуй…”

—И вы считаете, я могу доверять такому работнику? —спросил Аристарх Маркович. -Сомнительного морального облика, стремительно теряющему квалификацию? Сегодня приходите на работу… м-м… как у вас говорится —с бодуна? Завтра не сумеете распознать отек мозга, а послезавтра…

— …начнет коронки у мертвецов драть! — озабоченно подсказал Василиск. — Чего доброго! Аристарх Маркович с ужасом посмотрел на него, на Сундукова, почесал нос и сказал недоверчиво:

—Ну, это ты, Василий, уже того… Это уж… Не-ет, такую перспективу я решительно не приемлю! А вот что касается морального климата… Вы ведь, грубо говоря, культурный человек, Алексей Алексеевич… работать как-то надо с коллективом, быть маяком, что ли… Ведь вот взять вашу -как ее —Таисию! Ходит по больнице, плетет, не знаю что… Блудница с кровавыми ногтями… Это надо ж придумать!.. Мор, видите ли, грядет! Василиск прыснул в кулак.

—А вы считаете, не грядет? —спросил Сундуков, которому было уже все равно. Аристарх Маркович тяжело вздохнул.

—У меня старики в деревне, —задушевно поведал он. —Там уже год —ни пенсий, ни зарплаты. И никакой паники. Трудно, кто ж спорит! Но рук люди не опускают, и хлеб растет, и куры несутся. Вот у разгильдяев, да, у тех обязательно мор… или белая горячка…

— Или разруха… —поддакнул Василиск. —Как в кино, да? Если, говорит, будешь мочиться мимо унитаза — то и будет разруха… хе-хе!

—Вот именно, разруха, —подтвердил Аристарх Маркович, задумчиво глядя в окно на печально облупившиеся фасады больничных корпусов. —Значит так, Алексей Алексеевич, в общем и целом — пока выговор. А если этот Содом и Гоморра не прекратится…

Сундуков нашел Гущина в морге. В клеенчатом фартуке и осклизлых резиновых перчатках тот колдовал над бездыханным телом. Сундукова замутило. “Стремительно теряю квалификацию”, — подумал он.

— Я виноват, — признался Гущин. — Надо было тебя — под мышку и домой… Знал ведь, что ты в кондиции… не доглядел.

—Да ладно, —глухо сказал Сундуков. —Брошу все к черту. Надоело кланяться за гроши. Надоело возиться в кишках. В бизнес пойду.

— В бизнес? — удивился Гущин, распахивая настежь чужую грудную клетку с равнодушием ассенизатора, откидывающего канализационный люк. — В тебе, значит, есть такая жилка? И что ж за бизнес?

—Да мало ли, —храбрился Сундуков. —Торговать буду. Вот есть такая штука —японский смех. В маленьких красных мешочках. Заводная вещь! А то вот выхожу сегодня из вытрезвителя — и такая разлита в окружающем мире тоска! Ей-богу!

— Японский смех? — поднял бровь Гущин, кромсая тупыми ножницами отстучавшее сердце. — Тебе, что же, русского смеха мало?

— Русский, это, брат, сквозь невидимые миру слезы… — с усилием сказал Сундуков и демонстративно принюхался. - Может, хоть от запаха этого избавлюсь… Въелся, понимаешь, во все поры… Иной раз жрать сядешь —а в нос моргом шибает… И ничего — жрешь.

— Для того и живем, — согласился Гущин. — Чтобы жрать… В смысле, наоборот…

Разговоры о еде вызвали у Сундукова новый приступ тошноты. Перед глазами мелькнуло что-то вроде северного сияния. Гущин присмотрелся к приятелю и покачал головой.

—Ладно, ступай! —повелительно сказал он. —Обойдусь. Аристарх сейчас на коллегию уедет, дорога свободна, поправляйся. Деньги-то есть?

Сундуков махнул рукой.

—Деньги! —саркастически произнес он. —Я в полной заднице. Теперь приплюсуй счет из вытрезвителя. А мы и так должны пол-лимона. Сынок нагрел…

— Как так? — спросил Гущин

—А я не говорил?.. На днях с одноклассником Гуренко поднялись на школьный чердак и распили там бутылку водки, закусив голубиными яйцами… Потом их рвало, а одноклассник Гуренко выпал в люк и сломал ногу.

Гущин неодобрительно покачал головой, разглядывая при этом чужую страшную печень.

— Вот твоему кронпринцу на эту печень бы поглядеть… - мечтательно заметил он. — В смысле санпросвет работы. А то - голубиными… Только, значит, я не понял — пол-лимонато за что? Сундуков покачал головой.

—Компенсация родителям… Иначе грозят большим скандалом. Ваш —зачинщик, говорят. И у меня же еще спрашивают: “Где ваш сын берет деньги на водку?”… Если бы мне знать! —с некоторой завистью закончил он. Гущин отложил инструменты и, подняв руки, будто шел сдаваться, надвинулся брюхом на Сундукова.

— В нагрудном кармане, — сурово сказал он. — Три. Больше не дам.

Сундуков запустил пальцы в указанное место. Три тысячи были там.

—И что за дети такие! —невпопад произнес он дрогнувшим голосом. —Неужели нечем заняться? Интеграл бы какой разложили… или в футбол сгоняли, что ли… Не хотят! Ну, я пошел? Гущин кивнул, а потом еще долго глядел вслед Сундукову, высматривая в окне его полинялую неприкаянную фигуру, и очнулся лишь от чьего-то деликатного прикосновения. Обернувшись, он обнаружил Таисию, которая, закатывая бельмастый глаз, тут же выложила торжествующе:

—Иваныч, слушай, что скажу! Намедни-то, как Василь Сергеича из покойницкой выпустили, так мне знамение было! Никто и не углядел, а я ясно видала!

— И чего ж ты теперь видала? — хмуро поинтересовался Гущин.

—А вот чего! —ободренно затарахтела Таисия. —Он, Василь Сергеич, сначала будто омороченный был — кричал, бился, а после затих, и у его изо рта скарабей вышел!

— Ну, ты и помело! — крякнув, сказал Гущин.

—Истинно, скарабей! —перекрестилась Таисия. —И, значит, пошел скарабей этот гулять по белу свету. На погибель нашу! И найдет кто от его спасение — вряд ли!

—Знаешь что, —добродушно заметил Гущин. —Это ты, Таисия, фильм пересказываешь, видео… Скарабей! —он недоуменно покрутил головой и добавил: —А вообще —ничего

хитрого, что и скарабей. Я, Таисия, нынче и скарабею не удивлюсь. Такая уж дрянная жизнь пошла!

Трех тысяч хватило на бутылку пива и пару сигарет. Называлось пиво “Пенза-Бир”, и это звучало вдохновенно, как строка футуриста. Сундуков вдохновился прямо у киоска, разглядывая перелетающих с крыши на крышу птиц. Покончив с пивом, он зашел в табачный магазинчик —маленькое чистое помещение, пропахшее удушливым заморским зельем. Стены его были украшены стилизованными изображениями турок, курящих кальян. Сундуков тяжко склонился над прилавком, как бы озадаченный широтой выбора. Из-за пива движения его сделались замедленными, а лицо равнодушным —при сумрачном освещении такие симптомы могли сойти за неторопливость знатока, а потому обманувшийся продавец счел своим долгом присоединиться к раздумьям клиента.

—Обратите внимание на эти сигары, —с многообещающей улыбкой произнес он, раскрывая перед Сундуковым коробку. Проделал он это с достоинством ювелира, демонстрирующего редкий алмаз. —Это великолепные сигары! Поверьте, я бы рекомендовал такие сигары даже грудным младенцам! От них здоровеешь! Дым —это, буквально, не дым, а сливочное масло!.. Настоящие сливки, клянусь честью!

У продавца было округлое интеллигентное лицо с аккуратными залысинами на лбу. Выглядел он лет на пятьдесят —на хорошие пятьдесят, не обремененные алкоголизмом и бурными страстями в подворотнях. Сигару, предлагаемую Сундукову, он держал в пальцах нежно, как бабочку, откровенно ею любуясь. В недавнем прошлом он вполне мог быть профессором энтомологии или же лектором общества “Знание”. Сундукову стало неловко. Ему всегда становилось неловко, когда продавцы метали перед ним бисер. Чтобы расставить точки над “и”, он неуклюже высыпал на прилавок мелочь, совершенно поплебейски буркнул:

—Пару сигарет поштучно! —и далее уже с облегчением наблюдал, как мгновенно замыкается в себе продавец, как меркнут его глянцевые залысины, как исчезает исключительная сигара, а взамен падают на прилавок две жалкие, скрюченные палочки “Опала”. Бережно раскурив одну из них, Сундуков побрел домой, размышляя по дороге о всякой ерунде —о счастье, о деньгах, о юных девушках и смерти. По мостовой, обдавая Сундукова гудящим бензиновым вихрем, проносились тяжелые грузовики, с тихим воем выкатывались из небытия троллейбусы, нафаршированные за-стывшими лицами. За дощатым забором адская машина вколачивала сваи, встряхивая под ногами у Сундукова тротуар. Все чаще прорезывалось из облаков запоздалое солнце, и тогда совсем близко, за домами, бритвенным блеском вспыхивала неподвижная Волга. Жизнь обтекала Сундукова со всех сторон —она пахла, звучала, резала глаз, но не давалась в руки. Все было ярким, правдоподобным и утомительным, как в плохом кино: дорожные рабочие в ядовитоапельсиновых жилетах, копошившиеся у бордюров с такими серьезными минами, будто разгребали они радиоактивные отходы; военные люди в мягких кепках, в непривычной форме, украшенной шеврончиками, кокардочками, аббревиатурками, погончиками, кармашками —иные с короткоствольными автоматами наперевес, словно вступившие в