В ожидании козы - Евгений Дубровин

Я отомстил нищему-интеллигенту. Я заменил его дощечку. Теперь она читалась так:

Я НЕ СЛЕП, НЕ ГЛУХ, НЕ НЕМИЗ-ЗА ПОВРЕЖДЕНИЯ КИШЕЧНОГО ТРАКТА Я МНОГО ЕМУРКИ МНЕ СКАЗАЛИ: ПЕЙ!НА ВАШИ ДЕНЬГИ Я КОРМЛЮ ЗЕЛЕНЫХ ЗМЕЙ.

Нищий исчез в тот же день, и больше я его никогда не видел. Я очень долго боялся выходить из дому, так как опасался ответного удара, но его так и не последовало.

После этого стиха за мной прочно укоренилась слава поэта, и на меня приходили смотреть пацаны даже с другого конца города.

Нет, побираться мне не хотелось…

Часа полтора в подвале мы перенесли довольно легко. А потом в голову полезли вкусные вещи. Это самое противное, когда вспоминаются вкусные вещи.

Скоро появилась мать. Я сразу узнал ее шаги.

– Сыночки, идите кушать. Тюря готова.

Я даже зажмурился, так ясно увидел тюрю. С водой, мягким хлебом, постным маслом, луком.

– Хорошая тюря получилась, – пела мать. – Я туда много лука зеленого положила. Надо только попросить у отца прощения.

– Лиса Патрикеевна! – крикнул Вад.

– Какие упрямые… Что вам, трудно попросить прощения? Подумаешь, за уши отодрал. Отец ведь родной.

При напоминании о вчерашнем Вад засопел от злости.

– Пусть Он просит у нас! – крикнул брат. – Не съедим ни крошки!

– Мы официально объявляем голодовку, – оказал я. – Можешь передать это отцу. Мы требуем отмены рабства и возвращения всех демократических свобод. А именно: свободы передвижений, свободы слова, неприкосновенности личности.

– Это я вас избаловала, – сказала мать. – Я виновата. Вас надо еще не так.

Отец освободил нас только вечером. Загремел засов, дверь раскрылась.

– Завтра рано вставать, – сказал отец, вглядываясь в темноту. – Поэтому – ужинать и спать.

Мы вышли во двор, и у меня от свежего воздуха закружилась голова. Над плетнем торчал край огромного красного диска луны, зажигались первые звезды, по всему поселку лаяли собаки. Самое время нагрянуть в колхозный сад… Пацаны, наверно, уже залегли во рву, на краю… Пахнет полынью, чабрецом, впереди что-то шевелится черное, не то ветер раскачивает вишню, не то прячется сторож… Жуткий свист, Крики, топот с другого конца сада… ложная атака… А мы там временем бесшумно крадемся к вишням… Вдруг кто-то бежит, ломится через кусты смородины… Рвем наугад и, зажав в ладони листья и маленькие кислые вишни, мчимся что есть духу в поселок. Сзади собачий лай, далекие выстрелы, яркая ночная луна.

Отец словно прочитал мои мысли. Он крепко взял нас за руки повыше локтей и отвел в дом. В комнате ярко горела лампа, мать хлопотала возле стола. На столе стояла большая миска, полная тюри, возвышался глечик молока и лежала куча печеной румяной картошки.

– Мойте руки и быстрей за стол, – сказала мать. – Картошка уже простыла.

– Мы объявили голодовку, – напомнил я. – Жестокая, неоправданная расправа, заключение в сырую темницу – все это…

– Хватит ерундой заниматься! Помиритесь с отцом. Отец вас учил уму-разуму, – мать подтолкнула меня к отцу.

– Возвращаются ли нам демократические свободы?

– Чего? – спросил отец.

– Свобода слова, свобода передвижения, – начал я перечислять, но отец перебил меня:

– Завтра с утра косить лебеду – вот и вся свобода.

– Ну хватит, опять завелись! – Мать потянула Вада к столу. – Садись, с утра ничего не ел, дурачок. Желудок сморщится.

Вад проглотил слюну.

– Сначала пусть Он извинится, – сказал брат.

– Кто? – не поняла мать.

– Он, – Вад показал на отца пальцем, – что не будет драться.

– Ах ты, щенок! – рявкнул отец и смазал Вада по затылку. – Погоди, я до тебя доберусь. Ты еще ремня как следует не пробовал! Давай, мать, ужинать. Не хотят – не надо! Совсем распустились!

Они сели за стол и стали ужинать. Это было нелегкое зрелище, тем более, что мать все время соблазняла нас то тюрей, то картошкой, то молоком. Особенно ее волновало, что у Вада может сморщиться желудок. Мать даже сделала попытку насильно запихать Ваду в рот картошку, но брат выплюнул ее. Действительно, у Вада просто железная воля.

Остатки ужина мать не стала убирать, а накрыла газетой.

– Может, ночью съедите, – сказала она.

– Жди, – буркнул Вад.

Мы встретились с Вадом возле чашки с тюрей в три часа ночи, самый голодный час суток Мы сделали вид, что не узнали друг друга. Съели тюрю, выпили молоко и молча разошлись по своим кроватям. Какой с сонных спрос? Сонный человек может сделать что угодно.

Утром отец покосился на пустую чашку с явным удовольствием. Он ничего не сказал, но вид у него был довольный. Наверно, он решил, что сломил наше сопротивление. За завтраком отец был в хорошем настроении и долго рассуждал о пользе труда.

– Что умеют делать эти «братья свободы»? – вопрошал он.

– Ничего! – с готовностью отвечала мать, не спуская с Диктатора глаз.

– Я научу их всему.

– Кхм, – хмыкнул Вад и нахально запустил ложку в чашку с квасом.

– Сначала я их научу почтению к родителям, – отец хлопнул Вада ложкой по лбу. – Жди отца.

Никто никогда не бил моего брата ложкой по лбу. Это было неслыханным оскорблением. Вад рванулся вперед и заработал еще одну шишку. Я думал, что сейчас разыграется великое сражение, но ошибся. Вад вернулся на свое место и принялся за еду как ни в чем не бывало. Это было очень плохим признаком.

– Затем, – продолжал отец, – я научу их косить, делать кизяки, плотничать, кузнечить. Я сделаю из них людей.

Я ел квас с самым ироническим видом, на который был способен, но на душе у меня было скверно.

Кончив завтракать, отец сказал:

– Виктор пойдет со мной косить лебеду. А этот, нервный, пусть немного полечится на картошке. Норма – пять ведер. И попробуй не сделай.

В этот день мы впервые с братом разлучились. Вад покорно поплелся перебирать картошку (ох, не нравилась мне его сегодняшняя покорность), а мы с отцом стали собираться на косьбу.

Отец предусмотрел каждую мелочь. Он не забыл даже пришить завязки на мешки. Брусков для заточки косы он взял два, про запас. Тачку отец тщательно осмотрел, заменил сгнившую доску новой и смазал колеса. Делал он все это с явным удовольствием.

Когда мы уже собирались уезжать, из погреба показался Вад. Он тащил ведро с картошкой.

– Тяжело? – посочувствовал я.

Брат ничего не ответил, только засопел. Я посмотрел на него внимательно.

– Вад, не делай ничего сам. Слышишь? Я попробую с Ним поговорить.

Вад не ответил и потащил ведро в угол двора, где уже был настелен брезент. Я был твердо убежден, что он задумал что-то недоброе.

Император Веспасиан и его влияние на мою жизнь

Отец косил как заводной. Я едва успевал набивать и относить мешки. Часа через два я совсем выбился из сил, а он и не думал останавливаться. Его спина впереди, в черных пятнах пота, продолжала двигаться, как маятник ходиков. Вправо, влево… Вжик… вжик. Вправо, влево… Вжик… вжик… Солнце страшно напекло мне голову, дышать было нечем.

В общем, когда мы присели передохнуть, я был сильно злой. Отец же посмотрел на солнце и сказал:

– Высоко. До вечера еще мешков пять набьем.

Мы сжевали по котлете из картошки и попили теплой воды из зеленой фляжки. У отца было хорошее настроение.

– Крестьянин, – начал он рассуждать опять на ту же тему, – должен уметь делать все. И косить, и пахать, и сеять, и хлеб печь, и кузнечить.

Потом он перешел к моей личности.

– В твои годы я работал не хуже отца. Даже подумывал отделиться. А ты мешок набить не можешь. Придется заново набивать.

У меня ломило все тело, и я с ненавистью следил за солнцем, которое не думало опускаться.

– Будете мне помогать каждый день. Надо крышу починить, кизяков наделать, лебеды насушить. Кроликов разведем.

Делать кизяки… разводить кроликов… Прощай, лес, речка, могила фрица. Это было ужасно.

– Видите ли (я никак не мог привыкнуть называть его на «ты»), в сущности вы правы – чтобы жить, надо работать. Но, чтобы хорошо работать, надо любить свое дело, надо иметь талант, призвание. А у нас призвания к крестьянскому труду нет. Поэтому мы согласны помогать вам по мере сил и возможностей, только это должно делаться на добровольных началах.

Отец выслушал меня невнимательно.

– А к чему же у вас есть талант?

– Я пишу стихи…

– Стихи? – Отец был удивлен.

Я прочел стихи, которые написал нищему.

Стихи, кажется, произвели впечатление на отца, он задумался, но потом сказал:

– Стихи – не работа. Я хочу, чтобы ты был кузнецом! Кузнец – самая почетная профессия.

– Но вы забыли, что я этого не хочу.

– Захочешь. Любовь приходит во время работы.

Отцу, видно, надоел спор.

– Ну, поднимайся, пошли, – сказал он. – Время уже к вечеру. Брехать – не пахать.

Я понял, что выяснение отношений было бесполезной затеей.

– Я не пойду, – сказал я.