Ладонь на плече - Анатоль Козлов

Почему-то сегодня Вируну виделось больше серых красок, нежели ярких. Его мозг, получив свободу, перескакивал на разные сентенции, рефлексии. Еще и комплексы. Без них, родных, тоже нет человека. А мечта каждого долж­на сбываться. Добрая и светлая мечта. У ребенка и взрослого.

«Жили бы мы, как мураши-путешественники, где нет иерархии, нет ни командиров, ни подчиненных, ни надзирателей. Все делается сообща, вместе. Каждый муравей задействован в жизни колонии-организма. У них существует только мать-королева. Такой муравейный организм — бессмер­тен. — Вирун перебросил пакет из одной руки в другую. Свободной рукой хлопнул по карману и понял, что не купил сигарет. А без них он как без воз­духа. — Ну и сравнение, — сделал досадливую гримасу. Хотя и далековато отошел от универсама, повернул обратно. — Так вот, о муравьях, — опять продолжил прерванную мысль. — Все муравьи равны. Нет лидеров, каждый и лидер, и исполнитель. Вот если бы случилось чудо, и муравьиные принци­пы прижились в нашей среде. Это было бы начало новой эры человечества. Если бы найти страну мира и справедливости. Мы постоянно ведем борьбу с собой, с соседом, знакомыми и совсем чужими людьми. Наши сердца и ранимы, и крепки. Но мы убеждены, что лучше быть мертвым, чем рабом. Так ради чего стремимся всю жизнь кого-то подчинить? Жена — мужа, отец — сыновей и дочек, начальник — подчиненного. Видно, каждый из нас слаб, а нам хочется силы за счет обессиливания других. Неудивительно, что в моем возрасте начинаешь оглядываться назад. Искать смысл прожитого. А где он, тот смысл? Как выглядит? Есть ли у него вкус, цвет, высота и ширина? Сколько длится в пространстве?»

Вирун вдруг вспомнил неожиданный разговор с сестрой на кухне. Он тогда приехал в районный центр, где обосновалась Нина, после довольно долгой разлуки. Выпив кофе да поев испеченного сестрой пирога, они говори­ли о родных и знакомых, делились новостями: что приобрели, что видели за минувшее время, куда ездили, какие чудеса случились. И вдруг неожиданно сестра спросила:

— Скажи, а ради чего мы вообще живем? Какой у жизни смысл?..

Его такие вопросы оглушили. Полностью. Потому что о смысле существо­вания его спрашивала Нина. Его младшая сестра, имевшая надежную семью, хорошего мужа и двух замечательных сыновей. Казалось, все у нее есть для счастья и радости. Но вот какой вопрос задала брату. Человеку, который в то время не имел ни жены, ни детей. Что он мог ответить Ниночке? Обычную банальщину, многослойную и пустую. Но он хорошо запомнил последнюю свою фразу: «Нинель, смысл жизни — в ее бессмысленности». На том и согласились. Потому что каждый из нас в одиночку ищет свой смысл жизни. Иной вопрос: находит ли, — остается открытым до последнего вздоха.

Вирун не заметил, как дошел до своего подъезда. На улице уже стемне­ло. Зажглись придорожные и дворовые фонари. Но их подслеповатый свет терялся в полумраке. Предметы потеряли четкие очертания и яркость. Воз­можно, так казалось из-за мелкого дождика, который уныло сеялся с низкого небесного пространства.

«Надо рассказать Монике-Моне про мои сегодняшние приключения. Не забыть про сон и письмена на почерневшей стене. Может, она что-то разгада­ет или подскажет. Говорят же, что женский ум более гибкий в разгадывании головоломок. — Вирун нажал на кнопку лифта, который, тяжело заскрипев, потащился с верхних этажей на первый. — И через пару дней надо выкроить минуту и опять навестить этот барак. Может, появится что-то новое на стене? Интересно было бы подкараулить неизвестного писателя, спросить, ради чего он практикуется в иезуитской прозе? Зачем, с какой целью выливает на закоп­ченную стену страдания своей души? В наше время для этого существует не только бумага, но и компьютеры, интернет. Выкладывай во всемирную пау­тину все, что наболело, что беспокоит и волнует сердце. Однако насколько созвучны размышления неизвестного создателя текстов моему теперешнему состоянию».

Лифт паралитически дернулся, щелкнул несколько раз и раскрыл вход­ные двери. Вирун вошел в глухой пенал подъемника и нажал на нужный этаж. Его глаза споткнулись, перескочили с одной надписи на другую, третью. Что только не написано на гладких стенках! Начиналось самодельной рекламой с номерами телефонов, а заканчивалось известными органами мужчин да и женщин. Молодое поколение хвасталось своими знаниями и моральной сво­бодой. Прежде Вирун как-то не обращал внимания на фломастерные надписи в лифте. Глаза глядели и не видели написанное, мозг переваривал дневные впечатления, был занят более важной работой, чем чтение текстов, которые писала голопузая молодежь. А вот нынешним вечером взгляд зацепился за разномастные надписи и неуклюжие рисунки, номера телефонов доступных похотливых девочек и мальчиков.

Вот и его этаж. Вирун не успел как следует поморализаторствовать на тему «времена и нравы». Двери распахнулись, и он оказался возле своей квар­тиры. Легкий поворот ключа, щелчок замка, и мужчина, наконец, в стенах своего жилища. Отгорожен от всех и всего. Дома чисто, сухо и уютно. Моника-Моня привычно сидела в мягком кресле и поглядывала в наполовину зана­вешенное окно. Не включая свет, Вирун видел лишь силуэт. Но вот вспыхну­ли бра в гостиной, и Вирун обнял теплым и ласковым взглядом утонченные черты лица своей женщины.

— Привет, Моника! Вот я и дома! Не очень скучала в одиночестве? Немного задержался, ты уж прости, милая. Прошелся по окрестностям. Знаешь, вокруг такая печальная красота, что сердце млеет от умиления. Не устану повторять, как я люблю осень с ее дождями, запахами прелой листвы и отцветших цветов. Осень заставляет думать о вечности и быстротекущей жизни, о неоправдавшихся надеждах, об одиночестве, которое каждый пря­чет в глубине своей души. Одиночество и человек — неразделимые понятия. Кто-то убегает от него в веселые болтливые компании с выпивкой и музыкой. Так обычно поступает неопытная молодежь. Они не понимают еще, что оди­ночество — необходимейшая часть жизни. От него нельзя избавиться, его надо принять в самом себе, даже полюбить. Иначе, если убегаешь, оно мстит больнее, загоняет в депрессию. Да что я болтаю тебе об одиночестве? Ты же сама, Моника, моя дорогая Моня, испытала это на себе. Знаешь, иной раз одиночество — лучший друг в безумном мире. Верный друг, советчик и помощник. Доброе и значительное всегда рождается в одиночестве и печали! Когда хлынет в душу просветление одиночества — ничто не пугает, никто не досаждает. Но разговорами сыт не будешь. Скоро сядем ужинать. Подожди десять минут, пока разогрею ужин. — Вирун за это время успел переодеть­ся в домашнее. Чувствовал, как мышцы ног и поясницы гудят от приятной усталости, к лицу в домашнем тепле прилила кровь, и щеки, лоб, подбородок порозовели, в них чувствовалось покалывание. Помыв руки, Вирун направил­ся в кухню, открыл холодильник, достал приготовленную пищу. Обычно он занимался приготовлением по субботам. На всю неделю жарил курицу или готовил котлеты, варил суп в большой эмалированной кастрюле, придумывал гарниры для других блюд. Его нисколько не напрягало это занятие. Ему даже нравилось экспериментировать с мясом. Иной раз он соединял при жарении свинину с очень, на первый взгляд, несочетающимися продуктами. И как ни удивительно, всегда получалось очень вкусно. Редкие гости не переставали удивляться кулинарному мастерству хозяина квартиры. Вот и теперь, бро­сив на сковороду пару котлет и тушеной спаржевой фасоли, Вирун щелкнул включателем ФМ-радио. Его любимый радиоканал — «Мелодии века». Ему нравился неспешный и ненавязчивый музыкальный фон, естественный, как воздух.

— Вот и все готово, — произнес Вирун из кухни. — Я тебе принесу, и будем ужинать. Только твой табурет поставлю удобнее, у стены. Нужно что- то получше придумать. Неудобно тебе, Моника, на таком сиденье. Не забыть бы присмотреть в мебельном магазине более уютный и удобный стульчик. Ты как думаешь? — Вирун, переворачивая котлеты, говорил в полный голос. — Я знаю, ты против не будешь. На следующей неделе, во время обеденного перерыва, загляну на Комаровку. Слышал, что там неплохой мебельный мага­зин. Вдруг повезет. — Вирун выключил конфорку на газовой плите. Порезал на блюдце два огурчика из банки, положил несколько кусочков хлеба, не забыл налить и стакан кефира. — Все. Все, дорогая, иду за тобой, — сказал он и, вытерев полотенцем, висевшим у раковины, руки, живо пошагал в залспаленку своей однокомнатной квартирки.

— Видишь, как быстро я все сделал? — похвалил сам себя Вирун. — А теперь подкрепимся. Очень я проголодался. Прогулка нагоняет аппетит. Жаль, что ты не хочешь присоединиться ко мне. Да, согласен, верно говоришь, необычно будет смотреться наша пара. Хотя какое нам дело, что подумают и скажут о нас встречные. Ни мы их не знаем, ни они нас. А если бы и знали, какая нам разница? — Он осторожно взял на руки Монику-Моню и, будто ребенка, понес на кухню. — Вот здесь осторожно около двери, — приговари­вал он. — Теперь повернемся бочком. Еще пара шагов, и мы на месте. Зря так близко к стене поставил табуреточку. Я ногой подвину. А то еще свалишься и грохнешься об пол. Нелепая будет картина. Конечно, ты не покалечишься, но царапины на теле могут остаться. Зачем нам лишние хлопоты и проблемы? Вот теперь садись. Давай прислонимся спиной к холодильнику. Так надежней будет. — Вирун посадил Монику за маленький столик. Поставил перед ней квадратную тарелку с геометрическими фигурами, рядом положил вилку. Себе взял тарелку с ложкой. Вирун, сколько помнил себя, никогда не поль­зовался вилками. Он ел ложкой. Неважно, где обедал или ужинал, но всегда оставлял ложку и для второго блюда. Так ему было удобнее и привычней. В ресторанах и на приемах тоже не отказывался от своей привычки. Никогда не обращал внимания на заинтересованно-удивленные взгляды. Ну и что, если кто-то хмыкнет. Дескать, вот и получили деревню с колхозом вместе.