Француз - Евгений Салиас

И вот теперь страшная, неслыханная беда разразилась над ней сразу, как гром, как молния. И рассчитывать не на кого, приходится самой себя защищать. Придурковатая мать, которая по целым дням возится со всякими прихлебательницами, с шатуньями и с картами, конечно, ничем не поможет. Смирный и забитый брат тоже не в помощь, ибо боится отца как огня.

Младшая сестра, Ольга, если и похожа на нее лицом, хотя несколько вдурне, то нравом несколько иная. Всегда и во всем повиновалась она старшей сестре, обожала сестру, но от нее не жди не только какой-либо помощи, но даже и совета. Она смела вообще, но не по отношению к отцу. Стало быть, вся надежда на саму себя, или на свое лукавство, или на свою отвагу.

Красавице девушке, самолюбивой, не только мечтавшей, но вполне убежденной еще лет в четырнадцать, что она выйдет блестящим образом замуж, заявление отца, столь неожиданное, показалось сначала каким-то странным сном. Потом она стала надеяться, что отец помешался вдруг и что это безумие временное, что он очнется и сам удивится.

Выходить замуж за Макара Тихонова, за какого-то канцеллрлста, сына мещанина, скромного, но глупого, а главное, некрасивого, казалось Софье, конечно, худшим, нежели идти в монастырь.

Целый день продумавши о своей беде, умная девушка додумалась до того, что, если отец не сошел с ума — а это предположение казалось ей теперь нелепостью, — то, очевидно, что-нибудь особенное приключилось и заставило отца вдруг решить такое серьезное дело. Сам же он с первого же посещения к ним Исаевны смеялся над этим сватовством, больше всех подшучивал над свахой и наконец стал сердиться. А когда Исаевна уже очень надоела своей канителью о Макаре Тихонове, то Хренов совершенно серьезно собрался встретить ее метлами.

Однажды он приказал поставить в углу на дворе три метлы, и когда появится сваха, то прежде указать ей на приготовленное угощение, а в случае если она будет лезть напролом в горницы, то дворнику, кучеру и сенному парню было приказано брать по метле и действовать. Ответственность Хренов брал на себя.

Что же вдруг могло теперь изменить его отношение к этому нелепому сватовству? Софья поняла, что помочь горю было бы возможно только в том случае, если бы догадаться или узнать, что подействовало на отца.

Вернувшись домой около полудня, Ермолай Прокофьевич, когда вся семья была в сборе за обеденным столом, снова заговорил о том же:

— Вы все диву дались, что я этого поджарого Макара не желал в зятья и сваху надоедливую отдуть собирался, а теперь вдруг якобы полюбил эту комиссариатскую крысу? Ну и дивитесь, благо у вас времени свободного много! Я бы дивился, да мне не время, делов много. А ты, Софьюшка, сегодня еще подумай, раскинь мыслями, утешай себя, что этот самый Макар не худой жених и супруг. Говори себе, что и хуже бывают. Иной раз девица за хромого или кривого замуж идет, кувыркается, воет, а смотришь, потом утешится, живет себе счастливо. Стерпится — слюбится! Лучше сначала супругам не любиться, а потом свыкнуться на всю жизнь, чем сначала шибко любиться, а потом в разные стороны глядеть и на весь околоток шуметь, так что соседям покоя нет ни днем ни ночью. До завтрашнего утра я у тебя ничего не спрошу, а завтра какой ты дашь ответ, так и поступлю. — И, обратись к сыну, Хренов прибавил: — Розог купил?

— Точно так, батюшка! — отозвался Антон.

— Сколько?

— Как приказали — на рубль…

— Стало, хватит на всех?

— Точно так-с.

Хренов говорил таким удивительно простым голосом, как если бы дело шло о покупке мыла и мочалки для бани всей семье. И голос этот немало удивил и встревожил всех, ибо все почувствовали, что если Софья наутро откажется выходить замуж за ненавистного ей, да и всем равно, молодого канцеляриста, то положительно наверно с утра начнется расправа, о которой у них в околотке еще и не слыхивали.

Часто доходили вести, что кого-либо по соседству кто-нибудь у себя на дому высек. Но чтобы какой обыватель начал пороть весь дом, начиная с пожилой жены, и, перепоров всю семью, принимался даже за прислугу — подобного было не слыхано и не видано. А между тем вся семья и прислуживавшие за столом горничные чуяли, судя по голосу и лицу хозяина, что это не шутка, а сущая правда. И вот завтра поутру скажи дочь родителю, что она не согласна, — и первую начнут сечь тучную Марью Антоновну.

За обедом после речи хозяина все молчали и только сопели, и хотя Софья сидела бледная и встревоженная, но ее мать была еще в худшем положении. Марья Антоновна глядела как полоумная и все размышляла о том, почему же собственно ей отвечать за упрямство дочери?

Конечно, после обеда, когда Хренов отдохнул и снова ушел из дому по делам, мать, брат и даже отчасти и сестра стали вместе уговаривать девушку повиноваться отцу. Софья отмалчивалась, только взглядывала на всех, и красивые черные глаза ее странно блестели, странно вспыхивали.

Когда сестры ушли к себе в свою общую комнату на краю дома, то Ольга первая заговорила, спросив у сестры:

— Как же быть, Софьюшка?

— Не знаю! — отозвалась эта.

— Делать нечего, надо идти за него.

Софья потрясла головой.

— Да как же, что же тогда? Подумай, срамота какая, если батюшка начнет всех нас всякий день пороть! Я уже не говорю о том, что больно будет, а срам велик. Еще если бы тебя одну, ну, всякий бы по соседству рассудил, что дело обыкновенное, но всех — семью и людей — это совсем диковинное дело! Огласка на всю Москву пойдет, и все-таки же ты в конце концов должна будешь согласиться. Ты, может, думаешь, что батюшка только грозится, а на этакое дело не пойдет?

— Нет, — отозвалась Софья, — знаю, что не зря грозится…

— Так что же тогда? Стало быть, завтра утром согласие дашь?

— Ни за что! — глухо отозвалась Софья.

— Так что же тогда?

— А вот!.. — произнесла Софья, запнулась и, подумав, выговорила:- А вот… увидим!

Промолчав очень долго, Софья спросила у сестры:

— Ну а ты бы пошла?..

— Мне нельзя… Мое дело иное. У меня есть мой дорогой, и я из-за него готова хоть помереть. А ты никого не любишь и свободная.

— Могу после встретить и полюбить, — отозвалась Софья, — Стыдно тебе так со мной говорить, не сказывать того, что думаешь. Я знаю, что бы ты натворила, если бы тебя за Макара Тихонова стали прочить.

Ольга вздохнула и молчала, не желая смущать сестру, которую любила.

— То-то вот! — сказала Софья. — Молчишь!

Относительно младшей сестры сам Хренов и все домашние, кроме Софьи, глубоко ошибались, хотя и звали тихоней.

Ольга не была так умна, как старшая сестра, и менее жива, но в ней было еще более скрытой решимости и ловкого упорства во всем.

— Если б меня родитель вздумал выдавать за этого Макара, — заговорила она наконец, — то я бы ушла хоть в Сибирь. Ну, украла бы, попала бы в острог, стала бы срамная. Что ни на есть бы сделала. А загублять себя на всю жизнь, выйдя за постылого и глупого, не дала бы.

Так как обе сестры пользовались сравнительно с обычаями и нравами их среды полной свободой, благодаря тому что отец вечно отсутствовал из дому, а придурковатая мать вечно возилась с разными шатуньями, то у обеих сестер были знакомые, которых не знала семья.

Пока Софья бывала часто и подолгу у господ Глебовых, у одной приятельницы-княжны, Ольга точно так же, не спрашиваясь ни у кого и не проронив никому ни слова, бывала в одном очень известном московском, хотя загородном, доме.

Она близко сошлась с самой главной барской барыней графа Маминова, была дружна с ее дочерью и неравнодушна к ее сыну.

Хоромы Маминова были от Хреновых и очень близко и очень далеко, ибо стояли на противоположном берегу Москвы-реки. Для того чтобы бывать в гостях, в доме, который был виден через рощу на высоком берегу, надо было пользоваться рыбачьими лодками. Иногда их не бывало. Но это не останавливало смелую Ольгу. Только апрель или октябрь она беспомощно сидела на своем берегу, на подачу руки от хором, и терпеливо поджидала кого-либо из рыбаков. В остальное время сноситься было легко. Зимой была торная дорога по льду, а в лето девушка храбро и ловко переплывала реку, устроив всю одежду в узле и на голове. В таком глухом месте подобная переправа была совершенно возможна, могла оставаться тайной, да к тому же вошла и в обычай. Целое лето обитатели двух берегов, Хамовниковского поселка и деревни под Девичьем монастырем с одной стороны, а с другой — обыватели по Старо-Калужской дороге и Воробьевых гор, сносились этим способом.

За последнее лето Ольга бывала у своих друзей чаще, чем прежде, потому что была более чем когда-либо увлечена молодым Андреем Рябовым, сыном барской барыни. Сестра его, Лиза, помогала всячески, хотя и наивно, и приятельнице, и брату, который, прежде равнодушно относившийся к Ольге, теперь был тоже сильно увлечен красивой купеческой дочерью.