Пленники Раздора (СИ) - Екатерина Казакова

— Сил уже нет, — ответил ратоборец и добавил: — Славен, ты б дровишек принес, а то промерзли мы. До сих пор поколачивает…

Мужчина потянулся обратно за тулупом и проворчал:

— Так говорю ж, в баню идите. Но подтопить надо, что верно, то верно.

И он, набросив на плечи одёжу, направился к выходу, однако у самой двери замер с нелепо вытянутой вперед рукой. Будто на невидимую стену наткнулся.

Застыл.

Плечи напряглись.

А потом хозяин медленно повернулся к сидящим за столом гостям.

Колдун смотрел на него тяжелым взглядом и молчал. Ратоборец крутил в пальцах нож, словно девка веретено, и задумчиво глядел на тускло поблескивавший клинок, острый кончик которого упирался в лавку.

— Не получается? — сочувствующе спросил Елец, не поднимая впрочем глаз. — Не пускает? Велеш, если круг обережный чертит, ни одна тварь не переступит.

Наузник, сидящий напротив своего сотрапезника, продолжал неотрывно глядеть на Славена. Тот молчал. Окаменел и смотрел по-волчьи.

— Что глазами жжёшь? — снова спросил вой, не отрывая взора от ножа. — Схожу-ка я и, правда, в баню. Ясну встречу.

С этими словами он поднялся из-за стола. Хозяин дома от этого простого движения рванулся вперед — удержать. Но снова налетел на невидимую преграду и побелел, как береста.

— Хранителями молю, не тронь жену… — попросил он. — Человек она.

Обережники переглянулись.

— Не знает ничего, — торопливо продолжил Славен. — Дай ей спокойно в избу прийти, не пугай. Я всё, что хотите сделаю, только Ясну не обижайте.

Мольба в его осипшем голосе было столь сильна, а страх за жену столь непритворен, что Елец буркнул:

— Не обижу, ежели сама не кинется, — и вышел.

Мужчина проводил его встревоженным недоверчивым взглядом и вновь повернулся к колдуну:

— Велеш, вы же все тут бывали не по разу. Пушнину брали, ночевали. Зачем, как со скотиной со мной? Сейчас жена придет, пройдет через этот круг и не заметит, я тебя жизнью молю, выведи меня, будто в баню идем. Слово даю — убегать не стану. Только ей… не говори ничего, я с тобой, как человек всегда был, так и ты со мной тоже человеком останься.

Наузник некоторое время молчал, не отводя взгляда от собеседника, а потом медленно кивнул. Он и сам до конца не мог поверить, что Славен — Славен! — которого в сторожевой тройке почитали почти своим, оказался Ходящим. Это не вмещал ум, отторгала душа… И тяжело от нового знания было обоим — и человеку, сидящему за столом и тому, кто стоял напротив него, скованный силой обережного круга.

Мужчинам казалось, будто время остановилось. Ясна все не шла и не шла, не возвращался и Елец. Славен беспокойно поглядывал то на дверь, то на колдуна, светлые глаза которого и впрямь казались ему теперь слепыми.

А метель выла за окном, бросала в стены снегом…

Но, наконец, в сенях раздались шаги. Вошла румяная, укутанная в заячий полушубок женщина. Из-под платка выбивалась ещё влажная прядь волос, круглое курносое лицо было румяным и счастливым.

— Никак отобедали? — улыбнулась она, отряхнула занесенную снегом одёжу и прошла мимо мужа к вбитому в стену колышку. Повесила шубку, обернулась:- А ты что стоишь тут, как прибитый, а?

Славен бросил растерянный испуганный взгляд на Велеша, до последнего опасаясь, что колдун не смолчит. Но тот лишь пристально смотрел, как Ясна перешагнула невидимую, нацарапанную на половицах черту, переняла из рук у Ельца охапку дров и направилась к печи.

— У вас тут тихо, прямо как на пепелище. Или не поделили чего? — спрашивала женщина, разгребая кочергой головни. — Случилось что?

Она не подозревала плохого и говорила весело, потому что была уверена — ни с Велешем, ни с Ельцом её мужу делить нечего. И оттого вид мрачного, стоящего в дверях ратоборца, напряженного Славена и задумчивого колдуна, казался всё более и более неуместным.

— Выдумаешь тоже, — слегка осипшим голосом сказал Славен. — В баню мы собрались, потолковать надо. А ты отдыхай пока.

Ясна кивнула, не поворачиваясь:

— Ступайте, ступайте, холстины сухие из сундука возьми, не забудь.

Так обыденно женщина всё это говорила, что трём мужчинам, напряжённым, как перед смертельной схваткой, вновь стало не по себе. Первым из избы вышел Велеш, незаметно чиркнувший сапогом по половице и что-то пробормотавший, следом отправился хозяин заимки, а за ним уже потянулся Елец, словно невзначай положивший руку на пояс, поближе к ножу.

Прозрачные зимние сумерки встретили крепким морозцем и резким ветром. По сиреневой тропинке, расчищенной так, чтобы мог пройти лишь один человек, отправились к бане. Славен шел, с трудом переставляя ноги, будто схваченный параличом. Он и впрямь не пытался бежать. Его шатало. Но и сторожевикам, шедшим один впереди, другой следом — было по-своему тяжко свыкнуться с новой непривычной мыслью, что тот, с кем делили хлеб, в доме у кого находили приют и ласку — оказался тварью нечеловечьего племени. Возможно ли такое? И если возможно, то сколько их — живущих, как этот? На душе было муторно.

— Садись, — приказал Елец Славену, когда все трое вошли в предбанник. — Рассказывай.

— Что? — глухо спросил тот. — Что рассказывать?

— Как ты обжился тут, как девку себе взял, почему не сожрал её до сих пор? Или мы не ведаем чего? Может она тебе уже и детей наплодила? — ратоборец говорил, а самому делалось тошно от собственных злых слов, от того, как непотребно и не по-людски они звучали.

— Каких детей? — горько усмехнулся Славен, глядя на свои сцепленные в замок руки. — Не родится от мёртвого живое.

В его голосе звучала нескрываемая горечь.

Велеш закончил вязать узелки на тонкой веревочке и, не спрашивая позволения, вздел науз на шею тому, кого ещё вчера считал человеком, да что там — другом считал!

— Говори толком, как девку взял, как осел тут с ней, — приказал Елец. — Ну!

— Я её в лесу нашел, радость мою, — сказал Ходящий и взгляд тёмных глаз потеплел. — Заплутала. Дело к вечеру было. Повезло ей, что на меня набрела. Луна не подошла, и собой уже умел владеть. Увидела, глупая, обрадовалась, кинулась навстречу — всё не так боязно, как одной. Проводи, просит. Я проводил. Она в деревню зазывала переночевать, да куда мне — через Черту… Отнекался, соврал, мол, с обозом я обережным, возвращаться, дескать, надо быстрее. А сам думаю: как так — не увижу её больше? И эдак сердце стиснуло, будто морозцем прихватило. Вроде не красавица, мимо пройдешь — не взглянешь, но вот понял — не смогу без неё. От стаи оторвался своей, от братьев. Сказал: остаюсь. У нас вожак сильный был, справедливый. Отпустил меня, понял — лихое дело дурака удерживать. До отхода помогли землянку устроить и частоколом обнести. Дальше, мол, сам. А что сам? Ну, на зверя стал охотиться. Ну, живу один. Месяц, другой… Кормиться к дальнему селу ходил. Сам понимаешь… А потом опять Хранители свели, снова набрел на неё — в брусничнике ползала. Увидала меня, глазки заблестели: «А я, — говорит, — знаю, что ты не к торговому обозу торопился. Заимка тут у тебя. Не страшно одному-то?» Все остальное уж сама выдумала, будто из рода извергся, будто к ней в село не пошел, оттого что бедности своей постыдился… «Мы ж, — говорит, — тоже перебиваемся». И правда, семья у ней оказалась небогатая, даже такому нищему жениху порадовались, только бы избавиться от лишнего рта. Пришлось сказать — в деревню свататься не пойду, мол, из почепских я, не принято у нас… Родители её и на это глаза закрыли, благословили среди леса, в приданое дали две рубахи да глиняный горшок. Вот и всё богатство. С той поры и живём. Лет уж пятнадцать как. Не бедствуем, видишь. Но она до сего дня уверена, что я с почепской придурью. Любит меня. Вот только детей нет… Жалко её. Как-то попросила, мол, может, сиротку какую возьмем в дом? Плохо ведь без ребятишек. Я ответил: или мои, или ничьи. Она и тут не осудила. Только мне каково жить с этим? То-то… Не говорите ей ничего. Не заслужила Ясна такого.