Гуннар Эммануэль - Свен Дельбланк

Вдобавок ко всему Лассе взбрело в голову садиться за руль в нетрезвом состоянии. Однажды — это было весной 68-го — он пробил дорожное заграждение, и за ним погналась полиция. По дороге в Юсдаль Лассе врезался в скалу и погиб. Через три дня у Берит случился выкидыш.

Папа примерно в это же время навестил ее и попросил позволить ему вернуться домой, но Берит отказала ему. Ей нужен мужчина в доме, а папа ей был ни к чему. И она опять отправилась в Тюремное управление, чтобы заполучить мужчину в дом. 25 июня того же года мой папа погиб, когда чистил дробовик. Он не был официально разведен, поэтому Берит решила, что какое-то время ей следует побыть в трауре. Она была в трауре, когда на хуторе появился Людде — помочь по хозяйству и вернуться в общество.

Людде мне вспоминается как нервный и крикливый тип, он вечно хвастался своими сейфами и приятелями, о которых писали в газетах. Но я тогда чаще всего жил у дедушки.

Людде дважды сбегал в самую страдную пору, но потом на несколько лет успокоился. В 73-м году у Берит родилась дочка, умственно отсталая. Они, Берит и Барбру, сперва пытались ухаживать за ней сами, но потом ее пришлось отдать в интернат. В 74-м Людде сбежал окончательно, или просто ушел.

К тому времени он ведь не обязан был оставаться у Берит по закону или еще почему-нибудь. Ежели он и оставался, так потому, что сам так хотел, ну, а потом взял и сбежал. Сказать по-правде, я думаю, что это он был отцом ребенка Барбру. Но Берит, ежели что и знала, во всяком случае ничего не говорила. По-доброму помогала сестре управляться с ребенком. Приезжали люди из отдела по охране детства, вынюхивали, но ничего не разузнали.

Меня должны были забрать в армию в то время, когда я приехал навестить их, или же это было в 75-м? Да, должно быть, в 75-м, потому что я помню, что ребенок ходил, когда мы сидели на кухне и пили кофе. Я привез в подарок племяннице куклу. Мы пили на кухне кофе, а ребенок шатался вокруг, натыкался на стол и стулья, падал и орал. Берит и Барбру баловали девочку так, что было непонятно, кто из них, собственно, приходился ей матерью.

Или же это было в 76-м? Но в любом случае, я точно помню, что мне предстояло идти служить. Возможно, это было в 76-м.

Самое дурацкое, что мне становиться все труднее помнить года и дни, они сливаются. Не знаю, как лучше сказать.

Во всяком случае я попытался поговорить с Берит в тот раз. Мне было известно, что она уже обратилась в Тюремное управление с просьбой предоставить ей нового мужчину, которого надо было вернуть в общество. Я поинтересовался, не надоели ли ей мужчины. Или, вернее, напасти, невзгоды и заботы. Но она хотела, чтобы все было как раньше. На хуторе полно работы, и ей нужен мужчина в доме. Она стояла во дворе, маленькая, смуглая и упрямая, и повторяла привычное: «в доме должен быть мужчина».

Я не знал, что и сказать. Не потому, что у меня есть какие-то предрассудки, но мне казалось, что годы уже начали давать себя знать, и я никак не мог взять в толк, почему Берит должна вечно создавать себе такие трудности. Вот так я и стоял во дворе, не в силах ничего сказать.

И тут Берит рассмеялась, показав свои трухлявые зубы — это было еще до того, как она сделала себе вставные — и сказала:

— До чего же ты похож на папу, — сказала она.

Она имела в виду дедушку. Не знаю, похвалить ли она меня хотела или наоборот, но в ее словах, пожалуй, была своя правда. Я пошел в деда.

Я попал в армию за пару месяцев до того, как на хуторе появился Гурра. Человек он был злобный и тяжелый, и частенько поколачивал Берит. Барбру иногда писала мне и рассказывала, да я и сам видел, как обстоит дело, когда приезжал домой на побывку. Берит выбивалась из сил, терпела побои, но никогда не жаловалась. Наверное, считала, что с этим надо мириться, лишь бы иметь мужчину в доме.

Я часто думал — какое счастье, что я в детстве столько времени жил у дедушки. В школьное время я жил там постоянно. Дома драки, ссоры и пьяные мужики, которых нужно вернуть в общество. У дедушки все было тихо. Я сидел на полу со своими игрушками или с книжкой и смотрел на дедушку, читавшего в качалке. Иногда он останавливал кресло-качалку и вынимал часы, те, которые не показывали время. И лучи солнца сверкали на чистом золоте. А потом дедушка опять начинал качаться.

Дедушка был социалистом. Он часто рассказывал мне про историю, и как она развивалась, так что теперь все было готово к последнему и решительному бою. Развитие дошло до этой точки, и теперь все готово. Человечество — это бурлаки. Тысячелетиями они тащили тяжелую баржу, которая называется Прогресс, вверх по бурной реке из крови, пота и слез. Сейчас оставалось лишь последнее, огромное усилие. После чего баржа встанет на прикол в спокойном заливе с чистой, прозрачной водой. И наше человечество наконец-то достигнет цели.

Дедушка был верующим и социалистом. Мне казалось, что это хорошо сочетается, но позднее, когда Вера просветила меня побольше насчет материализма, я начал считать это несколько странным. И мне было немножко не по себе из-за того, что происхождение у нас не чисто пролетарское. Моему отцу до конца жизни не приходилось испытывать никакой нужды, и у дедушки завелись кое-какие деньги в банке после того, как он подался в учителя и продал отцовский хутор.

Я часто задавался вопросом, не в том ли моя слабость, что я сын кулака. Мой учитель не придает этому большого значения, но ведь он сам кулацкий сын и заинтересованное лицо, если будет позволено так выразиться.

Может, причина этой странной слабости, о которой я только что упомянул, лежит всего лишь в отсутствии классового чувства и сознания? И именно этой своей слабостью я помогаю монополистическому капиталу и господствующему классу? Чудовищно представлять себя предателем.

«Ты одновременно анархист и эскапист», сказал мне однажды учитель, и это было жутко неприятно слышать, но, возможно, это правда. Когда я слышу о несправедливостях в мире, то прихожу в такой гнев, что мне хочется убить какого-нибудь тирана, или что-то взорвать, или что-то в этом роде. Но ведь я знаю, что это бессмысленно. Или же у меня появляется желание отвести глаза от всей этой гадости, выйти из истории, выйти из времени. И это тоже, пожалуй, неправильно.

Но разве человек виноват в том, что испытывает такие сильные чувства? Разве Берит виновата, что ей нужен мужчина в доме? Это надо понимать, и нельзя судить и осуждать. Она такая, какая есть. Она не виновата.

Я тоже не виноват в том чувстве, которое возникает у меня: я не хочу выбирать, не хочу присоединяться, я хочу только отойти в сторону и больше не участвовать. Не хочу впрягаться в баржу прогресса, я даже не уверен, что она достигнет надежного залива с чистой и прозрачной водой — ради меня или кого-то другого, сейчас или когда-нибудь в будущем.

Не знаю, как сказать, но иногда я чувствую сильное желание отвести глаза от движения действительности во времени. И наконец обрести покой.

Существует покой, совершенно самоочевидный, как жизнь блаженных в вечности, когда они глядят своими глазами на лик Божий. Это покой за пределами времени. Я этот покой немножко испытал, когда в детстве сидел у дедушкиных ног и когда лежал на траве рядом с Верой. Может, ее близость и вызвала у меня желание обрести блаженство за пределами времени.

Не знаю. Точно одно — я по-прежнему живу во времени, здесь и сейчас.

А Вера давно исчезла.

3

Я показал учителю то, что написал, и выслушал критику, хотя он называет это не критикой, а «анализом текста», но я заметил, что он был немного недоволен, пусть и старался не показывать этого. Сам я попытался быть самокритичным, но я не понимаю, как бы я смог сделать что-то другое. Делаешь, как можешь, и большего нельзя требовать.

Он сказал, что в тексте должно быть больше «наглядности», но я не знаю, как можно писать слова на бумаге, чтобы получилось так же ясно, как когда ты видишь что-нибудь в действительности. Я даже не знаю, для чего это надо. Но попробовать всегда можно.

Лето в Хельсингланде короткое и бурное. Что оно короткое, известно, наверное, всем, а вот что бурное — объяснить немножко труднее. Пожалуй, это потому, что зима такая длинная, а время, когда светло и солнце долго не заходит, растут и цветут растения, и воздух тепловатый, совсем короткое. Это то короткое время, когда юноши и девушки могут хороводиться на природе, и, пожалуй, понимаешь таких, как Берит и Барбру, которые считают, что надо спешить и незачем, вообще-то, особо себя беречь. Это время настолько короткое, что жизнь становится человечной. Тогда-то и появляется желание, чтобы время остановилось.

Ежели сказать что-нибудь наглядное о Хельсингланде, то, думаю, надо упомянуть «иван-чай», который называется Epilobium по-латыни. Он цветет повсюду, но больше всего на вырубках, большими, красно-фиолетовыми полями. Он цветет повсюду, и каждый год возвращается, красный, дикий, сильный цветок Хельсингланда. Когда он отцветает, лету конец.