'Та самая Аннушка'. Часть первая: 'Аннушка и ее Черт' - Павел Сергеевич Иевлев

что-то никак не заводились. В общем, в радость выпить было не с кем, а одному с горя пить — плохо кончается. А вот вискарика с девушкой на фоне заката принять — чего бы нет?

— Ладно, солдат, — сказала Аннушка, — давай, рассказывай.

— Чего?

— Как ты ухитрился попасть в жопу мироздания.

Глава 2

Абстиненция смысла

Началась эта история вскоре после того, как я вышел из госпиталя… Вышел, ага. Выковылял. Реабилитация по сокращённой программе — вот тебе протез, вот бесплатный видеокурс, вот абонемент на десять онлайн-сеансов дежурного психотерапевта, вот телефон волонтёрской организации, они тоже, может быть, что-то подкинут. Забирай документы и вали, тут таких очередь отсюда и до фронта.

Я свалил.

Про ПТСР я слышал, но считал, что это не про меня. Это для слабаков, которым надо чем-то оправдать свой алкоголизм. Что? Панические атаки? Да я в такие атаки ходил, где из пятерых один возвращался. День за днём ходил, и ничего. У меня нервы из оружейной стали, вместо сердца танковый дизель, в голове баллистический калькулятор. И это меня вы взялись пугать гражданкой?

Да, многие возвращались. Отслужат контракт или по ранению дембельнутся, выпьют отходную, укатят домой, а через месяц-другой смотришь — опа, Колян, а чего это ты снова окопную грязь месишь?

Отводят глаза.

Друг мой Воха, позывной Серафим, вот так вернулся. Изрезанный весь, по госпиталям три месяца, ограниченно годный — всё равно вернулся. Штурмовую группу уже не тянул, но переучился на мехвода и снова в мясорубку.

— Думаешь, Лёх, тут херово? — ответил он мне на прямой вопрос. — Не, херово — там. Но ты мне не поверишь, пока сам не попробуешь. На что спорим, через месяц после дембеля назад прибежишь с криком «Верните мне мой пулемёт, суки!»?

— Это ещё с какого хрена? — удивился я.

— Потому что без пулемёта, Лёх, вообще ни хера в жизни не понятно. Держись за него крепче.

Воха бы проспорил, если б был жив. Я не вернулся. И не потому, что без ноги — немало ребят и на протезах воюют. Во второй линии, в обеспечении, в механиках, связистах и прочих поварах-санитарах. Мне тоже предлагали курсы дрон-оператора пройти, знали, что назад потянет. ФПВ-шникам бегать не надо, сиди в очках да джойстики двигай. Но я не вернулся. Слово себе дал. А Воха-Серафим так и сгорел в своей коробочке.

Оказалось, что ПТСР — это не когда ты от хлопка глушителя падаешь на тротуар, не когда руки ищут отсутствующий автомат, не когда каждую ночь просыпаешься с криком «Пустой, перезаряжаюсь!». Это всё можно перетерпеть, и оно, говорят, пройдёт. Настоящий ПТСР — это вакуум. Как будто тебя поместили в барокамеру и постепенно откачивают из неё смысл, пока ты окончательно не перестаёшь понимать — нахрена это всё? Гражданская жизнь — попытка этим вакуумом дышать.

Война — сверхдистиллят смысла жизни. Убивать, чтобы не быть убитым. Максимальная простота и максимальная концентрация. Дело не в адреналине даже, а в… не знаю, в чём. Чувствую, но не могу сказать. В определённости, может быть. Короткой, в чём-то даже ложной, но зато безусловной. Отсюда и до конца боя. От конца боя до начала следующего. Ты всегда знаешь, что делать, и знаешь, зачем. Высшая безусловная мотивация — убить, чтобы не быть убитым. Никаких рефлексий. Никаких сомнений. Никаких выборов, кроме «а может, сначала гранату бросить». Гражданка после этого… Как будто ты изготовился стакан чистого спирта намахнуть, а в стакане… Нет, не вода даже. В стакане нихуя. И вот всадил стакан нихуя. И тебе уже несут следующий. А ты до этого спирта не один стакан опростал, уже и не помнишь, как пил что-то другое. Потом хлоп — а там нихуя. Нихуяшечки. Раз за разом. Изо дня в день. Вот это и есть ПТСР.

Абстиненция смысла.

Это сначала бесит, потом вымораживает, потом снова бесит. Ковыляешь с кучей бумажек от двери до двери, тебя футболят от чиновника к чиновнику, в каждом кабинете доказываешь, что не верблюд, что тебе действительно положены все эти выплаты. Родина, надо отдать ей должное, не скупилась на дешевеющие деньги, но выковырять их из загребущих лапок военно-медицинской бюрократии было сложнее, чем по минному полю через колючку под обстрелом пробежать. Но это не проблема, к этому я был готов, мне ребята в госпитале рассказали. Проблема в другом — мирный город. В паре тысяч километров который уже год хрустит бесконечная мясорубка вяло ползущего фронта, куда с обеих сторон кидают и кидают людей, технику, ресурсы и деньги. А здесь ходят, гуляют, сидят в кафе и занимаются хернёй. Вот это, последнее, вымораживает больше всего — занимаются хернёй. Умом понимаешь, что так и должно быть. Для этого мы там — чтобы они здесь. Но почему они тратят заработанное нашей кровью всё — на вот это? Из моей первой штурмовой группы осталось… Да никого, если не считать инвалидов. Отличные ребята легли, чтобы вот эти могли не думать про них. Жить, как будто нет никакого фронта. Да, чёрт меня дери, так и надо, наверное. Но на что они тратят эту жизнь? Пять дней бессмысленного тупняка в офисе, чтобы заработать деньги, которые пропьёшь в выходные. В остатке — ничего, потраченная жизнь. Да, я понимаю, что это их выбор — жизнь просрать. И у меня нет права указывать им, как именно. И раньше я всё это видел, и мне было плевать, и я сам так жил. И детей мы с женой не заводили, чтобы пожить так подольше. А теперь смотрю на бородатого дурака на самокате в коротких штанишках со стаканом латте и не могу не думать о том, сколько ребят умерло, чтобы он и дальше мог нихера не делать.

Но ещё больше вымораживает, что я теперь — это он.

Ещё одна грань ПТСР — ответственность за то, что ты выжил. Что за тебя умерли другие. Те, кто был рядом. Чья была очередь прикрывать, пока ты меняешь ленту. Кто поймал пулю, которая могла стать твоей. Чьи лица тебе снятся до сих пор. Ты не можешь прожить их жизни за них, но ты не можешь жить свою, не думая: «И вот для этой херни я вернулся?» Психотерапевт, скучно отбывающий со мной