За державу обидно - Александр Лебедь

Я стал в темпе вспоминать, чему меня учили в школе, заодно и то, чему не учили, тоже.

Шутки шутками, а на первом же экзамене по письменной математике я получил именно двойку, хотя вины моей в том почти не было. Войсковой приемник — муравейник: все бегают, суетятся, шпаргалки готовят, земляков ищут, желательно умных. Познакомился и я с парнем откуда-то с Кубани, хоть и пол-лаптя по карте, а все ж земляк. Парень крепкий, веселый, несколько излишне болтливый, ну, у каждого свои недостатки. Он все упирал на то, что он чистопородный кубанский казак, а кубанцы и донцы — браты, и… вообще. Короче, братские чувства я должен был проявить на экзамене. Почему он решил, что я больше него знаю, трудно сказать, но жужжал он и вился вокруг меня до тех пор, пока я плюнул: «Ладно, садись впереди меня, разберемся». Вначале все шло как по нотам. Он впереди — я сзади. Всем раздали по два листа, в углу — штамп «Учебный отдел…». Объявили задание по вариантам. Два примера и задача — геометрия с применением тригонометрии. Как оно получилось, трудно сказать, но примеры я решил почти мгновенно и геометрическая часть задачи как-то сама собой высветилась, а дальше заклинило. Помню, какую формулу надо применить, чтобы получить ответ, но саму формулу забыл. Покрутился по сторонам, все носами в листы уткнулись, сопят, стараются, спросить не у кого, списать тем более. Появилось ощущение, что вот-вот еще немного, еще чуть-чуть — и я ее вспомню. Кубанец впереди обозначил себя: «Ну, ты как?»

— Два примера и ползадачи, сейчас дорешаю.

— Дай, что есть.

— На.

Я подвинул лист с решением на край стола. Он «содрал» почти мгновенно, у меня сложилось впечатление, что у него один глаз смотрел ко мне, а другой — к себе. Успокоился, оживился, разодрал свой второй лист на полоски, быстро-быстро стал писать на этих полосках примеры и ловко метать скатанную в шарик бумагу вправо и влево, приятелям, землякам или уже не знаю кому. А у меня почему-то усилилось ощущение, что я вот-вот вспомню формулу. Я подвинул исписанный лист к себе. Формула где-то близко крутилась в глубине мозга, но упрямо не вспоминалась. Меня начал раздражать мой второй чистый лист. Я отодвинул его на край стола. Формула все не вспоминалась, а ощущение «вот-вот» все усиливалось. Кубанец к тому времени полностью исчерпал запасы бумаги и, удовлетворенно хрюкнув, сел прямо и расслабился. Проводивший экзамен начальник кафедры математики Иван Иванович Кузин направился к нему:

— Вы готовы?

— Готов!

— Сдавайте.

— Пожалуйста.

— А где второй лист?

Здесь Ивана Ивановича что-то отвлекло. Кубанец одним движением «слизал» мой лежащий на краю стола лист, приложил его к своему.

— Вот, пожалуйста — Сдал и вышел из класса.

Все произошло настолько быстро, что я даже не сообразил, чем это чревато. Помучившись еще минут 10, я пришел к окончательному выводу, что формулы мне не вспомнить, расписал на словах, что надо подставить в задачу и какой должен получиться ответ, и устало выпрямился. В это время через ряд от меня возник легкий «экзаменационный» скандал. Иван Иванович отловил юношу со шпаргалкой, на шпаргалке, как положено по закону бутерброда, штамп «Учебный отдел…». Крыть нечем. У юноши изъяли листы и указали ему на дверь… Здесь до меня начало доходить, что я, кажется, приплыл. Но я отказывался в это верить. Поздно! Иван Иванович наставил на меня очки:

— Вы готовы?

— Готов. — Я вложил в это слово совершенно другой смысл.

— Сдавайте.

Я обреченно протянул ему одинокий лист. Иван Иванович хладнокровно констатировал факт:

— Ну, вот и владелец нашелся.

Положил лист на стол и очень толстым красным карандашом нарисовал на нем двойку, размером этак сантиметров в восемь.

— Прошу вас — Ласковый жест в сторону двери.

Оправдываться было бесполезно, да я и не мог бы этого сделать. Меня душила холодная ярость. Я молча направился к двери. Первым, кого я за ней увидел, был кубанец. Счастливый такой, руками машет, что-то кому-то рассказывает. Он повернулся ко мне, в его глазах мелькнул испуг, то, что я чувствовал, по-видимому, было очень хорошо написано у меня на лице. Я обрушил на его челюсть кулак, вложив в него все, что меня переполняло. Лязгнули зубы, он проехал по кафельному полу несколько метров и, уткнувшись головой в дверь по другую сторону коридора, затих. Я молча пошел к выходу.

Пришел в казарму, отрешенно собрал чемодан, совсем уже было пошел к выходу, да остановила дурацкая мысль: «Пусть меня официально выгонят». Оснований для надежды — никаких. Двойку рисовали при мне большую, красивую, красную, на дверь тоже показали недвусмысленно, хоть и вежливо, брата своего нареченного я уложил жестоко. Какие уж тут надежды! Но — «пусть выгонят».

На следующий день войсковой приемник был построен, зачитали список тех, кто получил двойки, большой список, так что приемник поредел почти вдвое. Меня не было! Я не поверил своим ушам, хотел было подойти, уточнить, но остановился. Подойдешь, спросишь, а тебе в ответ: «Извини, браток, пропустили. Есть, есть ты в списке». Нет уж, извините, не зачитали, значит, я пошел готовиться к физике.

Настроение у меня — лучше не бывает. Знаю, что двойка есть, а все равно хорошо. Не зачитали — значит, произошло что-то такое неведомое мне, но в мою пользу. За нокаут никто не настучал — приятно, хороший народ собрался, душевный, понимающий. Соображают, что просто так в коридорах училища по физиономии не бьют, значит, за дело. Кубанец куда-то исчез — мелочь, а приятно. Физика усваивается просто замечательно, и вообще впечатление складывается такое, что я ее всю, от корки до корки, знаю.

День экзамена подошел. Экзамен принимает тоже начальник кафедры, только физики, Игорь Иванович Перримонд. На всех консультациях, которые Игорь Иванович проводил, добрую половину времени он отводил на то, чтобы ругательски изругать всех авторов всех известных ему учебников физики за бездарность. Истинный смысл физики можно постичь только по учебнику, который он, Игорь Иванович, заканчивает писать. Это мы позже разобрались, что у Игоря Ивановича такое хобби — всех ругать да еще приговаривать: «Все, что я говорю, надо записывать!» Рекорд — 42 повтора за академический час. А тогда мы прониклись к нему глубочайшим уважением: еще бы, если эти тупые и бездарные, по Игорю Ивановичу, авторы такое написали, то что же явит восхищенному миру он?

Достался мне билет как билет: разложение сил методом параллелограмма, второй закон Фарадея и задача. Задачу я сразу решил, параллелограммов со вьющимися вокруг них векторами тоже нарисовал несколько, а со вторым законом опять затмило. Помню, что есть в законе буквы а, х, ц, помню, что есть какая-то дробь, но что все это значит — не помню.

Я перевернул лист, выписал буквы в строчку и начал, нумеруя, составлять из них варианты. Получилось внушительно и наукообразно. Словил момент, когда Игорь Иванович вплотную занялся очередной жертвой физики, и не в свою очередь пошел отвечать к его ассистенту, Клавдии Ивановне. Клавдия Ивановна сразу установила, что задача решена неизвестным науке методом, но ответ правильный, претензий нет. С параллелограммами мы с ней тоже не без некоторых трудностей, но разобрались. Разбиралась преимущественно она, а я поддакивал. Дошли до второго закона, я перевернул лист. Клавдия Ивановна внимательно осмотрела мою внушительную писанину и почему-то шепотом спросила: «Это что такое?» Чтобы соблюсти конспирацию, я тоже шепотом, но довольно-таки нахально, как я теперь понимаю, ответил: «Второй закон Фарадея, как я его понимаю».

— Ну, идите, — это уже в полный голос.

Я ушел удрученный. Опять, похоже, два шара, но теперь уже за наглость.

Назавтра построение, черный список, из оставшихся «улетела» еще примерно треть, а я опять уцелел. К сочинению я даже готовиться не стал никаких проблем. Учительница русского языка и литературы Людмила Ивановна участник Великой Отечественной войны, вдова офицера — человеком была очень суровым и требовательным. Высокая, сухощавая, всегда очень строго одетая, она была беспощадна. Своей не знающей компромиссов требовательностью она вбила в нас русский язык столь крепко, что у меня до сих пор сохранился инстинкт: «Если где не хватает запятой, я ее сразу поставлю — от греха». Учительница она была замечательная, но поняли мы это позже, когда ветер в ушах отсвистел, а тогда злились на нее, дулись, за глаза Пышкой дразнили.

Итак, сочинение — отлично. И здесь меня что-то начало колотить: девять баллов на трех экзаменах — это, конечно, тоже результат, но какой-то такой… не очень. Почему я еще здесь пребываю, неясно, что это за эксперименты надо мной проводят, когда за меньшие грехи всех уже давно вышибли и их след простыл?

Устная математика не шла в голову день, не шла второй, в третий тоже не пошла. Я смирился. В школе я почему-то очень любил логарифмы, как простые, так и десятичные. Почему — не знаю. Любил — и все. Я лениво и безвольно полистал любимый логарифмический раздел справочника и — будь что будет пошел на экзамен. Бывает же такое! Куда смотрел Иван Иванович, утверждая билеты, неведомо, но весь билет был про логарифмы. Я был готов на него отвечать сразу, с лету, без всяких записей. И тут я совершил грубую тактическую ошибку. Мне бы сделать «умный» вид, дождаться своей очереди, скромно и с достоинством получить свою пятерку и убраться. Ну, куда там! Я полез отвечать без подготовки. Что обо мне подумали преподаватели (а их было трое), можно только догадываться, но мои блестящие логарифмические выкладки они выслушали довольно рассеянно и начали задавать мне дополнительные вопросы, к логарифмам никакого отношения не имеющие. Но мной владело вдохновение. Я вспомнил даже то, чего никогда не знал, правда, недостаточно твердо вспомнил, а посему в итоге — хорошо.