За тех, кто в дрейфе ! - Владимир Санин

И вот однажды, отдыхая после разгрузки самолетов, мы услышали хлопок ракетницы, за ним громкий вопль и выбежали из домиков. Я никогда раньше не видел раненого медведя и был поражен тем, что стонет он совершенно как человек: "Ой-ой-ой!" Просто за сердце хватало, будто ребенок, да он и был двухлетним ребенком, наш Мишка. А теперь он с ревом убегал, кто-то, наверное, сильно обжег его ракетой. Груздев и Веня бросились следом, обнаружили беднягу далеко за торосами с залитой кровью мордой, но Мишка их не подпустил: он отныне человеку не верил!

Начался розыск: кто стрелял? Подозреваемые наотрез и с негодованием отказывались, свидетелей не нашлось, и хотя ребята кипели, дело пришлось прикрыть. Веня, правда, "катил бочку" на аэролога Осокина и долго шумел, клялся и божился, что, кроме, него, в Мишку никто бы не посмел выстрелить, но Венину интуицию сочли доказательством малоубедительным, тем более что с первого же дня он Осокина невзлюбил и дерзил ему на каждом шагу.

Так мы остались без Мишки. Николаич утешал ребят, говорил, что рано или поздно в медведе обязательно проснулась бы агрессивность и его пришлось бы пристрелить: вероятно, так могло случиться, но утешением это было слабым. К тому же я хорошо знал, что случай с Мишкой произвел на Николаича впечатление куда большее, чем он показывал, не только потому, что ему по-человечески было жаль Мишку, но и потому, что вообще любил зверье и не доверял людям, которые относятся к нему скверно. Николаич был убежден, что человек, способный просто так, ради осознания своей силы ударить, причинить боль животному, в чем-то ущербен и, следовательно, опасен для небольшого коллектива, в жизни которого каждая мелочь приобретает колоссальную важность. И если большинство из нас просто жалело Мишку - и все, то Николаич терзался, мучился сознанием, что на станции скрытно живет Человек с червоточинкой и он, начальник, никак не может того человека распознать...

И последнее.

Вчера наш радист Костя Томилин сам для себя принял радиограмму: умерла мать. А завтра утром - последний борт, полеты кончаются. Значит, нужно немедленно искать замену - кого придется, кто сможет в течение суток порвать на материке все узы и прилететь на станцию. А Костя последним бортом вылетит на похороны и вернется в лучшем случае в октябре, когда начнется осенний завоз.

Дело было поздним вечером. Шурик Соболев, второй радист, позвонил Николаичу, тот прибежал на радиостанцию и долго сидел с безутешным Костей. "Ничего не поделаешь, - сказал он, - лети, дружок. Кого-нибудь найдем". Костя упаковал чемоданы и пришел ко мне.

- Достань бутылочку.

Я достал. Спиртное хранится в медпункте, без разрешения начальника у меня его не выпросишь - впервые я нарушил это правило. Обычно на запах алкоголя люди слетаются, как мухи, но на сей раз никто прийти не осмелился, да я и не пустил бы никого. Костя пил стопку за стопкой.

- Знаешь. Саша, она в блокаду пайку свою мне отдавала. - Костя кривился, сжимал кулаки. - Неужто я, подлец...

- Понимаю, Костя, понимаю.

- Она... - Костино лицо исказилось, - ночами не спала, когда я болел. В декабре грипп был у меня, под сорок температура. Жена дрыхла без задних ног, а мать от постели не отходила... из ложечки поила... Неужто я, подлец...

- Не беспокойся, Николаич уже договорился, из Тикси радист готовится.

- Еще! - потребовал Костя.

- Может, хватит?

- Нет, не хватит, давай.

Я терпеть не могу пьяных, особенно тех, кто перегрузится и лезет целоваться. С такими я порой бываю груб и уж, во всяком случае, не отвечаю на их идиотские нежности. Но сейчас, не задумываясь, достал еще бутылку.

- Зови Николаича.

- Он только заснул. Сам знаешь, какая сейчас работа, пусть отдохнет.

- Зови! - Костя заметно хмелел.

Я позвонил Николаичу, разбудил его, он тут же пришел. Костя налил и ему, Николаич выпил.

- Значит, будет сменщик?

- Будет, дружок, не беспокойся.

- Хороший?

- Степан Ворончук, Костя.

- Степан? - В осоловелых глазах Кости появилось осмысленное выражение. Он ничего. Только знаешь что, Николаич?

- Ну?

- Вместо антенны он на крышу не встанет! Николаич промолчал. Я взглянул на него и понял: да, Степан Ворончук вместо антенны на крышу не встанет.

- Ты ведь знал ее, Николаич, - проговорил Костя. - Давай еще по одной: за упокой. И ты, док, себе налей.

Мы выпили.

- Знаешь, почему я реву, Николаич? Я тебе только одному... и тебе, док, вам обоим скажу: потому что я подлец. Ты погоди, не трепыхайся, я подлец - и все... Почему, почему... завтра я тебе скажу, почему... Когда самолет, завтра? Нет, тогда послезавтра скажу.

- Послезавтра ты будешь в Ленинграде, - напомнил Николаич.

- Не буду я в Ленинграде. - Костя медленно поднялся, напялил на голову шапку и направился к двери. - Потому и подлец...

Мы долго молчали, а потом Николаич сказал:

- Саша, если я когда-нибудь случайно обижу Костю, повышу на него голос, напомни мне одно слово: "антенна". БЕЛОВ

Двадцать пять лет в полярных широтах летаю, всего насмотрелся, и ничем меня здесь не удивишь, но вот такого еще не случалось: лучшему другу руки не пожал на расставание, сбежал, можно сказать, теряя на ходу галоши.

Последний борт на станцию пригнали, конечно, мы с Ваней Крутилиным. Экипажу последнего борта - дело известное - положена отвальная, а мероприятие это исполнено высокого смысла, ибо с прекращением полетов полярная братва надолго отрывается от Большой земли и в лице такого экипажа с ней прощается. Серега Семенов дулся бы на меня целый год, если бы не я, а кто-нибудь другой провозгласил ритуальный, опять же последний тост: "За тех, кто в дрейфе!", такая уж у нас за годы ничем, как говорится, не омраченной дружбы сложилась традиция.

Пора прощаться, за два месяца поисков Льдины и рейсовых полетов мы чертовски друг от друга устали, и мы от них и они от нас. Но мы что, мы-то менялась и отдыхали, а у них настоящая зимовка только и начнется в середине мая, когда улетит последний борт, до этого на Льдине была не жизнь, а сплошной аврал. Каждые несколько часов на полосу садился самолет, грузы шли навалом, да еще начальство то и дело прилетало для контроля, корреспонденты всеми правдами и неправдами проникали, а ведь нужно было и саму станцию строить - домики монтировать, дизельную и кают-компанию, магнитный и аэропавильоны, радиостанцию с ее антеннами и прочее. Серега и раздеваться перестал, сбрасывал сапоги и каэшку - и на боковую, а едва глаза смыкал - "Николаич, борт прибывает!" На Льдине черта с два сачканешь, телефон не выключишь, и Серега до того дошел, что стал преступно мечтать о пурге хотя бы на сутки: вот заметет, самолеты застрянут на базе - и в постель с приказом не будить, разве что наступит конец света. И братва Серегина дошла до крайней степени изнурения, даже Бармин Саша, этот подъемный кран с высшим медицинским образованием, похрапывал в обед с котлетой в зубах. Но врач есть врач, чуткость в нем заложена по профессии, и если кто жаловался на усталость, Саша совал ему в пасть витамин и прописывал вольные движения на свежем воздухе.

Домик начальника был меблирован с шиком: занавешенные двухэтажные нары, стеллаж с книгами, письменный стол, несколько стульев, рукомойник, вешалка да еще старое кресло с пассажирского самолета, которое я привез Сереге в качестве личного подарка и в которое сам погрузился, как почетный гость. ЛИ-2 с зачехленными двигателями мерз на полосе, своим гаврикам я дал увольнительную их разобрали по домикам, и приятно было посидеть просто так, без всяких забот, ни о чем не думая и глядя, как Серега сервирует стол. Ваня Крутилин ходил по комнате и наводил критику: полы не паркетные, мебель разномастная, рояля нет, перед нарами вместо ковра лежит старая газета.

- Какие нары сдаешь коечникам? - Он отдернул занавеску.

- Верхние, - откликнулся Серега, протирая полотенцем вилки. - Нижние уступал только Свешникову, из уважения к его личности и габаритам.

Ваня мне подмигнул и хотел было сострить по поводу Вериных фотографий над постелью, но прикусил язык.

Со стены нам улыбался Андрей Гаранин - в распахнутой каэшке, утомленный, счастливый. Я хорошо помнил тот момент. Я тогда только привез их с Востока в Мирный, мы вышли из самолета, втягивая в себя без подделок настоящий, а не разбавленный воздух, и тут Андрей увидел пришвартованную к барьеру "Обь", на которой мы завтра пойдем домой. Отсюда и счастливая улыбка.

Серега взглянул в окно, заулыбался.

- Сюрприз! Открой дверь, Ваня.

В домик ввалился Бармин со здоровой кастрюлей в руках, и в ноздри мгновенно проник благородный аромат ухи.

- Уха, огурчики, капустка... - Я придвинул столу кресло. - Только на станции и поешь по-человечески.

- Осетрина? - Ваня приподнял с кастрюли, крышку, радостно удивился. Неужели не слопали?

- Не такие уж горькие мы пропойцы, - с упреком ответил док. - На отвальную сберегли, все-таки не где-нибудь добыта, а на полюсе.

Мы посмеялись. Недели две назад я привез ребятам в подарок парочку метровых осетров, не отдал сразу, а просил сдать мне в аренду, на несколько часов. Дело в том, что следующим бортом на станцию пребывал молодой и очень активный репортер, который рвался ошеломить мир из ряда вон выходящей сенсацией. Ну, чего-чего, а сенсаций у нас всегда навалом, только выбирай подходящую. Спустился репортер на лед, окинув Льдину задумчивым взглядом первооткрывателя - и увидел склонившихся над лункой с удочками Ваню и Жолудева, а у их вот - двух осетров. Расчет был точный, от такого зрелища у кого угодно дух перехватит.