Моя панацея (СИ) - Манило Лина

Раздвигаю невесомый полог, окутывающий кровать, и падаю на спину. Ноги болтаются в воздухе, до того кровать высокая. Над головой белоснежный потолок, за окном первые сумерки. Глаза слипаются, я зеваю и прикрываю глаза. Слишком много непонятного в моей жизни, слишком много тяжести на сердце. Из меня будто бы выкачали всю энергию, и я валяюсь безвольной тряпкой без единой логичной мысли в голове. Без надежд и планов, словно мой мозг превратился в кусок пакли.

Кажется, засыпаю. Или просто отключаюсь.

Долгожданный покой наваливается резко. Накрывает тяжёлым покрывалом. Поглощает темнотой распухшую от обрывков самых странных мыслей голову.

Топит. Поглощает. Утягивает на дно.

Я засыпаю.

Передо мной возникает Павлик. Одетый в строгие брюки и белую рубашку. Мне очень нравилось, когда он так одет. На голове, как всегда, неряшливый кавардак — его непокорные светлые кудри невозможно уложить. Они всегда будут топорщиться, как ни старайся.

Павлик машет мне рукой, счастливо улыбается, а в пальцах зажат букет моих любимых ромашек. Их белоснежные лепестки непорочны, а ярко-жёлтая сердцевина сияет ярко.

Бегу к Павлику, но муж не становится ближе. Наоборот, отдаляется, а улыбка на губах такая знакомая, но такая печальная.

— Павлик, ты где?! — кричу во всё горло, и ледяной ветер разносит звук, растворяет его в себе. — Павлик, ответь мне! Пожалуйста! Что с тобой, Павлик?!

Я что-то ещё кричу. Бессвязное. Истерическое. О чём-то прошу, но в ответ не получаю ни слова. Но Павлик удаляется, не двигаясь с места, уходит всё дальше и дальше. Только улыбка всё шире становится.

— Чему ты радуешься? Павлик! Меня похитили! Говорят, ты кому-то должен. Я не верю! Ты ведь не такой.

Кричу и кричу, но туман поглощает его. Он растворяется в седой дымке, тает во мгле. Внезапно ромашки оказываются в моих руках. Как так вышло? Что за чудеса?

Смотрю на пышный букет, а он превращается в клубок змей. Я держу их за слизкие ледяные хвосты, будто бы это всё ещё тонкие изумрудные стебельки.

Змеи извиваются, шипят, злятся, пытаются укусить. Разжимаю пальцы, но змеи успели уже ловко обвить мою руку. Ползут вверх и вот-вот доберутся до моей шеи, а я ору так, как не орала никогда в своей жизни.

Ледяной пот течёт по спине градом. Подскакиваю, моргаю, хватаю ртом воздух, а сердце колотится одновременно в ушах и в горле. В глазах всё ещё темно, и я пытаюсь скинуть с руки этих отвратительных мерзких тварей.

Господи, ужас какой-то. Честное слово, от таких снов и инсульт заработать недолго.

В комнате зловещая тишина, и лишь стук своего сердца слышу. Оглушительный. Настырный. Частая дробь, словно в моей груди поселился крошечный зайчик, который стучит, стучит лапками по барабану.

Точно свихнусь скоро. Может быть, этот странный Максим притащил меня сюда, запер именно с этой целью? Чтобы с ума свести? Стараюсь не думать, что вот-вот он вернётся в мою жизнь, переступит порог комнаты и сделает то, чему не смогу сопротивляться. Нет уж, загонять себя в тоскливое болото не хочу. Потому гоню прочь самые мрачные мысли, не позволяю им разрушить себя до основания.

Встаю на ноги, подхожу к окну, за которым темнеет сад, и тяжело вздыхаю. Вдруг издалека доносится какой-то звук. То ли вскрик, то ли писк — не разобрать. Прислушиваюсь, но снова воцаряется тишина. Показалось, наверное. Немудрено после таких-то жутких снов.

Но, когда я убеждаю себя, что всё это — лишь плод моего воспалившегося воображения, звук повторяется. На этот раз становится громче и… жалобнее, что ли. Теперь я почти уверена, что мне не померещилось. А ещё отчётливо понимаю, что это плач.

Кто-то плачет, а я бросаюсь к двери. Тут слышнее. Плач усиливается, к нему добавляются крики, и я понимаю: это ребёнок. Мальчик, девочка — не разобрать, но это точно малыш.

Господи, в этом доме есть дети? Или я всё-таки сошла с ума? Или всё ещё сплю и это тоже — часть кошмара?

Щипаю себя за руку, сильнее, пока не вскрикиваю от боли. Нет же, не сон! Тогда что? Тогда ребёнок в самом деле где-то рядом и ему, возможно, нужна помощь?

Мысль о том, что где-то рядом плачет несчастный малыш подливает масла в огонь моего беспокойства. Вдруг Максим — действительно маньяк? Преступник? Который не только меня держит взаперти, но ещё и чьего-то ребёнка? Что если это тоже близкий человек кого-то, кто перешёл дорогу хозяину дома? Что если за малыша просят деньги? Выкуп?

Мысли бегают в голове, как обезумевшие лошади. Меня что-то толкает вперёд, провоцирует, а плач становится каким-то вовсе истошным. Разрезает душу на крошечные кусочки, причиняет боль, мучает.

— Выпустите меня! — кричу, бьюсь в дверь, стучу руками, ногами, коленями. Оборачиваюсь, прислоняюсь к дереву спиной и яростно молочу пятками. Меня должен хоть кто-то услышать. Обязан.

Всё это — бесполезно, но и бездействовать не могу. Не могу оставаться в стороне, когда где-то рядом такое творится. Вдруг малышу нужна помощь? Вдруг он совсем один? Болен? А если его бьют? Вдруг мучают? Пытают, чтобы записать жалостливое видео для безутешных родителей?

Я слышу шаги. Они приближаются, и вскоре в замок вставляют ключ. Отпрянув на шаг, жду, когда дверь распахнётся. Кто бы это ни был, меня возможно услышали. Мне возможно помогут. А я помогу ребёнку.

Это утопия, понимаю, но сейчас я — не я. Комок нервов, сгусток энергии. Во мне проснулись какие-то глубинные инстинкты, но я слишком хорошо знаю, как бывает плохо детям взаперти.

— Егор, — выдыхаю, а он напряжённо вчитывается в мою артикуляцию и, слабо улыбнувшись, кивает.

Знаками спрашивает:

“Подумала?”

Господи, он всё ещё о той записке? Настырный какой, исполнительный. Да не хочу я ничего для себя! Неужели сразу было неясно?

Я качаю головой и показываю:

“Ребёнок плачет”.

Егор хмурится, потирает пальцами подбородок. Конечно же, он глухой, он не может слышать рыданий, но я-то здесь, у меня со слухом всё в порядке. А ещё слишком мягкое сердце. Оно меня когда-нибудь погубит — так говорила моя тётка. Но я не жалуюсь. Быть доброй и сострадательной привычно, хоть в наше время и глупо. Наверное?

“Извини”, — показываю жестами и, обогнув не слишком массивную фигуру Егора, даю стрекача.

Пока Егор не очнулся, пока он растерян и открыта дверь. Я должна попытаться понять, что происходит в этом странном доме, ставшем, возможно, тюрьмой не только для меня.

В коридоре, помимо моей, ещё несколько дверей. Прислушиваюсь к звукам и хочу понять, из какой именно доносится плач.

Справа лестница, мне нужно туда. Не знаю, где силы беру. Несусь вперёд, перемахиваю через две ступеньки разом, пока не оказываюсь на втором этаже. Снова вправо, и теперь к плачу добавляется детский голос: “Папу, позови папу. Ты противная, уйди! Мне нужен папа! Где он?!”.

Всё это на какой-то жалобной ноте. Щедро приправлено всхлипами, истеричными вскриками, чьим-то бормотанием. Теперь в дополнении я слышу женский голос, а судя по словам мальчика, его действительно могут удерживать тут в заложниках. Он же зовёт папу.

Боже мой, куда я попала? Во что вляпалась?

Я всё-таки нахожу нужную дверь. Плечом толкаю её. А когда попадаю в комнату, замечаю маленького мальчика в белой пижамке. Он сидит на кровати, взъерошенный и зарёванный. Рядом с ним какая-то женщина лет пятидесяти, смотрящая на меня пустыми и злыми глазами.

Мальчик смотрит на меня распухшими от слёз глазёнками и трёт мокрые щёчки пухлыми кулачками. Такой маленький, жуть какой худенький. Хорошенький. Несчастный.

Мы смотрим друг на друга не дольше секунды, и после мальчик икает. То ли испуганно, то ли в последствии истерики. Улыбаюсь ему широко, хочу ободрить, поддержать. А он… внезапно говорит то, от чего у меня голова кругом идёт и волосы шевелятся:

— Мама, ты приехала?

6. Инга

Официально заявляю: я сошла с ума. Иначе не знаю, как ко всей этой ситуации относиться.