Дедушка и музыка - Юз Алешковский

— Тошно смотреть, — сказал я, — как они убивают время.

— Нам попадет за то, что отвлекаем их от работы, — сказал Жуков. — Вот идет Сенашкин. Снабжением и сбытом занимается. Это к нему в огород кто-то лазил.

Я увидел огромного человека, похожего на киноактера Бориса Андреева.

— Прекратить танцульки в рабочее время! — гаркнул он и, когда ребята и девчонки пустились бежать по дороге, подошел к нам и тряхнул забор так, что я чуть не сорвался с него, как шишка с ветки.

— Жуков? Опять хулиганишь и саботируешь? — загремел Сенашкин. — А ты кто таков?

У меня в ушах зашумело от его баса.

— Во-первых, не ты, а вы, а во-вторых, от вас пахнет водкой… — быстро сказал я.

— Что-о? — Сенашкин схватил меня за плечи, поднял над забором и рассматривал со злым удивлением, как Гулливер лилипута.

— Как из пивной бочки, — повторил я. — Сейчас же поставьте меня на место и идите в вытрезвитель!

Сенашкин испуганно оглянулся и поставил меня на место. Мимо нас шли колхозницы с тяпками на плечах.

— Если еще будете подбивать людей на танцы… разобью вдребезги всю музыку! — пригрозил он.

— Мы проводим опыты для сельского хозяйства и будем проводить их до конца. Танцевать, значит, нельзя в рабочее время, а водку пить можно? Больше не подходите к нам в нетрезвом состоянии. Желаю успехов, — сказал я, совсем осмелев.

Колхозницы, услышав это, засмеялись, а Сенашкин растерянно попятился от забора и показал Жукову кулак.

— Ты у меня, Жуков, доиграешься. Вот подрасти немного, и сразу под суд отдадут!

Когда он ушел, я спросил у Жукова:

— Почему он на вас ополчился?

— Так… наделал я делов, а ему пришлось из-за меня доставать запчасти.

— На то он и снабженец, — сказал я.

— Он еще и сбывать умеет, — зло заметил Жуков.

Когда пластинка «Вокруг света» кончилась, мы поставили проигрыватель под навес и отнесли пластинки в дом.

Пока Жуков в сарае выстругивал какие-то планки, я прочитал его записи.

На первой страничке под словами «Первая часть симфонии» было написано:

«Сразу вспомнил, как ночью подбирался к трактору. Как завел и поехал. Хорошо было. Тогда я все забыл. Мне казалось, лечу, лечу. Поле освещали фары. Только бы не заглох, только бы не заглох. Вторая часть. Трактор заглох. Я испугался. Меня поймал бригадир. Ударил палкой по спине. Я шел и плакал. Сам замучил трактор до смерти. Никогда не забуду. Третья часть. Стало немного веселей. Трактор весь день чинили. Я прятался в балке и следил. Неужели не починят? Оказывается, в радиаторе не было воды. Четвертая часть. Трактор поехал как новенький. Все равно обучусь на тракториста. Никто мне не помешает. Ура! Ура! Ура!»

Эта запись была странной и не имела никакого отношения к гороху. Я поставил в ней кое-где запятые и точки и спросил у Жукова:

— Вы действительно думали об этом под симфонию?

— Да. Вспомнил почему-то. Не надо было писать?

Я не знал, что ему ответить. «Может быть, музыка и на людей производит какое-нибудь действие, как на горох? Если производит, то обидно, что не я первый заметил это».

Но я был не из тех, кто затирает открытия своих коллег, и сказал:

— Возможно, вы подметили очень важную штуку. Мы это проверим. А о чем думалось под джаз?

— Ничего не вспомнил. Просто развеселился. И подумал, что трудно будет к каждому стеблю подсоединять эти…

— Электроды… — подсказал я. — У вас есть конструктивные предложения?

— Так, чепуха, наверно, — застеснялся Жуков и, присев на корточки, нарисовал схему. — Лучше сделать так: сначала нужно вывести новый сорт гороха для того, чтобы на всем поле его корни переплетались под землей. Тогда у них будет контакт, как у проводов в приемнике, и хватит одного электрода на всех, вот…

— Ге-ни-аль-но! — изумился я, и у меня тоже заработала инженерная мысль. — А потом можно соединить несколько полей, потом районов и областей, и будет полная звукофикация! Ну, Жуков! Ну, коллега! Вы — молодец! Вам непременно нужно написать статью в «Знание — сила». Даже в «Науку и жизнь»!

— Лучше уж вы напишите, — совсем застеснялся Жуков.

— Нет, нет и нет! — наотрез отказался я, потому что опять-таки был не из тех, которые примазываются к чужим открытиям. И тут же у меня появилась своя идея.

— Кстати, второй раз мы будем проигрывать, когда стемнеет. Ведь растениям для роста нужно солнце. Хлорофилл в них развивается, и так далее. Помните по ботанике? А когда солнце заходит, рост, скажем, гороха, наверняка задерживается. А мы его подкормим, расшевелим его звуками, не дадим ему спать!

— Здорово, — засмеялся Жуков, потирая руки.

— Значит — до вечера, — сказал я.

Мальчишки за забором уже кричали:

— Жук! Жук! Тебя мать ищет! Эй!

— Коллега! А это не ваша мама готовит для нас с дедушкой щи в чугунке? — спросил я.

— Моя, — сказал Жуков.

— Вы ей скажите: вкусно. И спасибо. Я никогда так есть не хотел, как здесь. Скажите. Ладно?

— Она сама вас обкормит, когда узнает, что я тут делом занялся. Пока!

14

Дедушка в этот день вернулся со своей работы неожиданно рано. Он устало сидел на крыльце, когда, согнувшись под коромыслом, я вошел в калитку.

— Сходи в погреб. Принеси камень холодный… с края лежит, — попросил слабым голосом дедушка.

На лбу у него выступили капельки пота, и он, часто дыша, растирал грудь ладонью.

Я испугался и быстро принес из погреба холодный плоский камень. Дедушка приложил его к груди и, с облегчением вздохнув, сказал:

— Ох… негодяй… преступник… свинья… ох…

У меня тоже немного отлегло от сердца.

— Что случилось, дедушка? Кто тебя обидел? Кто свинья?

— Такой же, как ты, кибернетик проклятый! Вот кто!

— Но при чем же здесь кибернетика? — горячо возразил я и тут же пожалел об этом. Дедушка скривил губы от боли и перевернул камень на груди.

— Он вроде тебя рассуждает! Никакой ему красоты не нужно. Только бы проложить дорогу, и все!.. А церковь снести.

— Ну, дедушка, ты сравнил! Дорога и церковь!

— Дурак ты! Она уже три века стоит и людям глаза радует… Трудно ее, видишь ли, обогнуть… расходы, видишь ли, возрастут… Какие такие расходы, когда ей, красавице, цены нет! Я уже скоро полвека сторожем при ней добровольным, хотя и неверующий… Я бы такого проектировщика…

— Но он же для будущего работает! Как ты не поймешь?

— А я для кого работал? Для кого красоту создавал? Не для будущего? А дед твой? А прадед? А прапрадед? А тот, кто церкву срубил, не для будущего работал? Мы-то для будущего работали, а для таких вот кибернетиков история пустой звук… Хочешь, чтоб музыка удобрением была?..

— Дедушка, ты не волнуйся! Ты…

— Как мне не волноваться? Умру! И чтоб глаза мои не видели, как кислоты спускают в реки люди вроде тебя, вроде пользы нам желающие. И рыбы гибнут, и берега чахнут, и птицы покидают гнездовья! С чем останетесь, когда повырубите леса? А? Машина нарисует? Вместо каравая из печи таблетки есть будете?

Я закрыл глаза и сглотнул слюнки, вспомнив запах поджаристой корочки хлеба.

— Дедушка, ты неправ!

— Молчать! Все вам ясно! Работать за вас машины будут! Развлекать вас машины будут! А мучиться за красоту, как я, будешь?

Я подумал, что, конечно, буду мучиться, если в будущем мою любимую электронную машину отдадут на металлолом.

— А что есть Родина, знаешь?

— Родина? Что ж тут знать? Это наши недра, озера, реки, моря, горы, заводы и фабрики, — сказал я, как будто отвечал урок.

— И все? — удивился дедушка.

— А что же еще? — сказал я.

— Бедный ты человек… Голый, одним словом, кибернетик…

— Дедушка! Ты неправильно говоришь о кибернетике. Мы хотим только автоматизировать жизнь человека. Чтобы, например, теряя время, не носить воду, не рубить дрова, не доить коров, не стоять у станка, а заниматься умственным трудом и тоже мучиться. Думаешь, мы не будем мучиться? Будем, еще как! Над дальнейшими разгадками природы! И что плохого, если машина начнет писать стихи, а поэт будет мучиться вместе с нами? И композитор тоже. Ведь после изобретения фотографии людям стало легче! Теперь не нужно никаких художников. Чик — и готово. Так же и с дровами. Нажал кнопку — и тепло.

— И все люди будут чахлыми, как ты? Заморыши, а не человечество! А я хочу рубить дрова, — сказал дедушка упрямо. — Чтобы тело играло и радовалось.

— Вот и пойдешь себе в парк. Там будут аттракционы, ну, вроде «Возьми быка за рога». Выдадут тебе на тридцать копеек пластмассовых дров и руби себе на здоровье, — сказал я.

И вдруг дедушка заплакал. Он смотрел на меня, казалось, ничего не видящими, грустными глазами, и по его щекам текли слезы. У меня защемило сердце от жалости и задрожали губы. Я бросился к дедушке, присел рядом, обнял его трясущиеся плечи и прижался щекой к колючей седой бороде.