Там, в гостях - Кристофер Ишервуд

и либеральных представлений, которые нуждаются в противовесе. Тут мистер Ланкастер был прав и ошибался одновременно. В моей голове и правда ютились недоразвитые и неоперившиеся либеральные взгляды, однако, пытаясь запугать меня жесткой дисциплиной, мистер Ланкастер просчитался. Вызвать мой страх могло потворство, а так я воспринял его предупреждение как нечто само собой разумеющееся, скучное и крайне типичное для него.

Мне показалось, что мистер Ланкастер видел себя выше правых и левых и целиком полагался на непогрешимость личного опыта и мудрости, будучи утомленным собственным всезнанием. А еще он ставил себя выше литературы. Сказал, что вечерами плотничает в небольшой мастерской в дальней части квартиры – «лишь бы не читать».

– Книги как таковые мне ни к чему, – заявил мистер Ланкастер, – получая от них все, что мне нужно, я их выбрасываю. Всякий раз, когда сообщают о новой философии или идее, которая вот-вот изменит мир, я обращаюсь к классике: смотрю, кто из великих греков выразил эту мысль лучше… Писанина наших дней – всего лишь форма нервного расстройства, которая распространяется по миру. Не сомневаюсь, бедный мой Кристофилос, что в скором времени и ты падешь столь же низко и скропаешь собственный роман!

– На днях у меня уже вышел роман.

Позор и ужас! Не думал, что скажу такое. Даже в мыслях не было у меня признания, но оно само слетело с губ. Ну, мистер Ланкастер… Он оказался искуснее любого прокурора.

Унизительней всего было то, что он как будто даже не удивился и не заинтересовался.

– Пришли как-нибудь экземплярчик, – запросто сказал он. – Потом верну тебе с обратной почтой, подчеркнув красным карандашом все расколотые инфинитивы, а синим – всю прочую бессмыслицу. – Он похлопал меня по плечу, а я поморщился от отвращения. – О, и кстати, – сказал мистер Ланкастер, – вечером нам будет легкая закуска…[3] – Эту фразу он произнес особенным, чудачески-игривым тоном, как если бы хотел привлечь мое бесценное внимание к тому факту, что процитировал Божественного Лебедя[4]. – Приглашены все шишки из местных пароходных компаний, консульств и так далее. Я договорился и насчет тебя.

– Нет, – ответил я, совершенно не собираясь никуда идти. Хватит. Нельзя тратить на этого недалекого, беспардонного и самодовольного дурака все свое время. Я могу спокойно уйти сейчас же, сегодня. У меня есть немного деньжат; могу пойти в бюро путешествий и поинтересоваться, во сколько мне обойдется билет третьим классом на ближайший рейс до Англии обычным пассажирским транспортом. Если не будет хватать – поселюсь в гостинице и телеграфирую матушке, чтобы выслала недостающую сумму. Все просто, мистер Ланкастер не мировой диктатор, и он не может остановить меня. И он прекрасно это знает. Я не ребенок. И все же…

И все же… По какой-то абсурдной, иррациональной, унизительной и приводящей в ярость причине я его боялся! Невероятно, но это было так. От страха я задрожал, и мой голос сделался еле слышным. А мистер Ланкастер как будто не обратил на это внимания.

– Это будет для тебя ценным опытом, – пообещал он, прожевывая черствый сыр.

– Не смогу. – На этот раз я перестарался, и мой голос дал петуха.

– Чего не сможешь?

– Прийти не смогу.

– Отчего же? – Он говорил снисходительным тоном, как взрослый, выслушивающий отговорки школьника.

– У меня и смокинга-то нет… – И снова я напугал себя собственным признанием; ведь собирался же сказать, что уезжаю.

– Я не ждал, что ты озаботишься парадным гардеробом, – невозмутимо отвечал мистер Ланкастер, – и попросил заместителя одолжить тебе что-нибудь. У него примерно твой размер, а этим вечером ему надо быть дома. Его супруга ожидает ребенка. Пятого. Плодятся, как паразиты. Это сущая угроза для будущего, Кристофер. Страшна не война, не эпидемии… Голод… Люди расплодятся себе на погибель. А ведь я предупреждал, еще в двадцать первом году. Написал развернутое письмо в «Таймс» и спрогнозировал взлет роста рождаемости. В редакции испугались того, что я могу быть прав, и они опубликовали только первый абзац… – После этих слов он резко встал. – Ты можешь прогуляться немного по городу, но чтобы в шесть был тут как штык. Хотя нет, лучше даже в пять пятьдесят пять. А сейчас мне пора работать. – И он оставил меня одного.

Банкет устроили в апартаментах над большим рестораном в центре города.

Едва мы прибыли, как мистер Ланкастер сделался до жути занятым. Он энергично озирался по сторонам, то и дело покидая меня, чтобы поговорить с вновь прибывшими гостями. Он надел зеленовато-черный смокинг, пошитый по довоенному фасону, а за накрахмаленную манжету спрятал белый шелковый платочек. Я в одолженном смокинге, который оказался заметно велик, ощущал себя фокусником-любителем… только без единого кролика в рукавах и карманах.

Надо же, мистер Ланкастер нервничал. Его так и подмывало поделиться со мной причиной тревог, но при этом он не выдал ничего путного. Только знай себе бормотал что-то несвязное да стрелял по сторонам глазами.

– Видишь ли, ежегодная встреча… обычно простая формальность… но в этом году… кое-что повлияло… абсолютная твердость… пусть видят, что на кону. Ведь альтернатива… всюду теперь одно и то же… надо бороться. Бескомпромиссно. Заявить о позиции… раз и навсегда. Посмотрим. Хотя вряд ли осмелятся…

Очевидно, мероприятие должно было вот-вот начаться, потому что гости уже потянулись к двери в дальнем конце комнаты. Мистер Ланкастер, ничего не сказав и даже не велев ждать его, устремился за ними, а я остался сидеть как бедный родственник, на самом краешке небольшого дивана лицом к большому зеркалу в противоположном конце комнаты.

Невероятно редко – одному Богу известно, как и почему, – твой образ в отражении запечатлевается как на фотопленке. Спустя годы достаточно вспомнить нужное зеркало, и вновь увидишь себя таким, каким ты был в то время. Порой и чувства те же испытываешь. Например, в девять лет я забил очень удачный гол на школьном футбольном матче. Вернувшись с поля в раздевалку, я посмотрел на себя в зеркало, и мне почудилось, что невероятный успех изменил меня внешне. Само собой, он не менял меня, но до сих пор помню, как тогда выглядел и что чувствовал. И я до сих пор знаю, как выглядел и что переживал, глядя на себя в зеркало в апартаментах над рестораном.

Я, двадцатитрехлетний, с укором смотрел на себя большими глазами из-под прилизанной светлой челки. Лицо худое, напряженное и такое трогательно-красивое, что хоть сейчас на плакат с призывом от молодежи всего мира: «Спасите нас от стариков! Они ненавидят нас за красоту».

На душе у меня то же, что и у юноши в зеркале. Чувство, посещающее всех забытых и брошенных молодых людей. Бог оставляет их по несколько раз на дню, и они вопиют в отчаянии со своих крестов. При этом я не то чтобы злюсь