Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры - Екатерина Вильмонт

– Глушите, глушите!

И мы покатились со смеху.

– Угодил тебе, выходит, Воляшка? – чуть ли не рыдая от смеха, спросила Лерка.

– Угодил, с меня причитается.

Потом, быстро приняв душ – дома-то горячей воды не было, – я помчалась домой переодеваться и наводить марафет. Ровно в половине второго я была у «Националя». Марат уже ждал меня.

– Нам везет, – сказал он, целуя мне руку, – я заказал столик.

В те годы в Москве попасть в хороший ресторан было не так-то просто.

Мы поднялись по лестнице и сели в одном из небольших залов. Столик был у стены, на двоих, укромный и уютный. Но официанта, как водится, пришлось ждать долго. Впрочем, нас это ничуть не огорчало.

– Что будем пить? – спросил Марат. – Вообще в таких случаях принято пить шампанское, но должен тебя предупредить: шампанского не пью никогда, даже в Новый год. Но если ты хочешь – ради Бога!

– Да нет, предпочитаю белое вино.

– Отлично. А как насчет коньяка?

– Терпеть не могу.

– Тогда, может быть, водки?

– Нет, хватит вина. А почему это ты не пьешь шампанское?

– Видишь ли, я родом из Севастополя, и в начале войны, когда я был еще совсем мальчонкой, в городе долго не было воды. Нигде, ни капли. Зато был завод шампанских вин, и все пили только шампанское. Его как-то выпаривали и даже варили на нем компоты. Короче говоря, с тех пор я и на дух его не переношу.

Я очень живо представила себе, как целый город пьет одно только шампанское, и меня передернуло.

– До чего же ты красивая. – Он взял мою руку и стал целовать в ладонь. – Сегодня ты еще красивее, чем вчера. Мне страшно оставлять тебя на такой долгий срок. Боюсь, уведут.

И куда девалось мое хваленое чувство юмора? Я смотрела на него коровьими глазами и уверяла, что никто меня не уведет, никто мне не нужен, короче, вела себя дура дурой. Потом мы поехали ко мне и пробыли там, в неге и любви, до самого вечера. Конечно, он ушел от меня только в десять, махнув на все рукой. Прощались мы чуть ли не со слезами, в его голосе слышался опасный пафос, и я, разумеется, растаяла, как мороженое на солнце. К приходу Алевтины от меня осталась только липкая лужица.

Алевтина с порога оценила ситуацию.

– Так, все ясно, судя по кретиническому выражению лица – великая любовь. Отсутствующий взгляд, блаженная улыбка – налицо симптомы тяжелого заболевания.

– Ладно, чья бы корова мычала…

– А я что? Я ничего. В свое время и мы болели, и ты надо мной смеялась, теперь моя очередь.

– Ох, Алька, что-то будет…

– Что?

– Понятия не имею.

– Ну а не имеешь понятия, так помалкивай, а то раскудахталась – что-то будет, что-то будет. Конец света, что ли?

– Надеюсь, что не света, а Светы.

– Какой еще Светы?

– А его жену Светой звать.

– Ну ты даешь! Ночку с мужиком переночевала, в ресторан сходила – и здрасьте, он разводится. Жди дожидайся, дурища набитая. И не мечтай. Он сейчас с ней в отпуск укатит, там она живо смекнет, что мужик втюренный, и так его обработает, что он о тебе и думать забудет.

– Ты что? – безумно пугаюсь я. – Да я просто скаламбурила, а ты и вправду решила, что я его разводить собираюсь? Да Бог с тобой, это вообще не мой стиль. Да, кстати, вы когда в Молдавию едете?

– Андрей уже билеты купил, едем через неделю.

– И сколько вы там пробудете?

– До конца августа, а что?

– Аленька, ты мне ключи оставишь?

– Ясное дело, оставлю, не боись, Кирюха, будет тебе квартирка для любовных свиданий. Если он, конечно, вообще прорежется, твой Робеспьер.

– Марат, – слабым от переживаний голосом поправила я.

– А по мне один хрен, что Марат, что Робеспьер, я всю эту революционную сволочь терпеть не могу. Ручаюсь, что твоя мама скажет: порядочного человека не могут звать Маратом. Хочешь пари?

– Какое там пари! Именно так она и скажет.

В разговорах о Марате мы просидели до глубокой ночи.

В течение недели мои близкие друзья как-то разом разъехались на отдых. Все уже знали о великой любви. Не понимаю, что такое со мной приключилось, раньше так не бывало, но у меня возникла такая неодолимая потребность говорить о нем, вновь и вновь проживать эту встречу, что на меня уже начинали смотреть как на полоумную. Во всяком случае, когда, никого не застав, я позвонила жене моего старого друга, с которой мы были в хороших отношениях, но не более того, позвала ее к себе и вывалила ей все, она, похоже, решила, что я рехнулась. Вытаращив глаза, она слушала меня и сочувственно кивала головой. Впрочем, скорее всего, она сочувствовала не мне, а моим родителям, чья дочка вдруг безнадежно сбрендила.

А потом вернулись родители, и я конечно же рассказала обо всем маме, хотя в последнее время старалась скрывать от нее свои сердечные дела, уж больно решительно она во все вмешивалась. Разумеется, мама заявила, что приличный человек не может носить имя Марат. Алевтина как в воду глядела.

Наконец он позвонил. Когда раздался звонок, я уже точно знала – это он. Задыхающимся от волнения голосом он сказал, что едва дожил до этого дня.

– Когда же, когда мы встретимся?

– Завтра вечером, часов в восемь.

– Где?

– У моей подруги.

– Это далеко?

– Нет, пять минут ходьбы от моего дома.

– Чудесно! Значит, завтра в восемь на углу у магазина, да?

– Да!

– Я люблю тебя!

– Я тоже!

– До завтра, любовь моя.

– До завтра.

Неужто свершилось? Он приехал! Приехал и сразу позвонил! Я даже ни о чем его не спросила – как он отдохнул и так далее. Ничего, завтра спрошу. И совершенно не с кем поделиться радостью! Даже мама и та уже спит! Как же теперь дожить до завтрашнего вечера? Нет, не до вечера, до утра. Утром предстоит куча дел, надо все успеть, и еще забежать в Алькину квартиру хотя бы пыль смахнуть. А потом еще навести немыслимую красоту. Ведь после разлуки смотришь всегда другими глазами. После разлуки Анна заметила, что у Каренина уши торчат. А вдруг он что-то такое во мне заметит? А если я? Нет, я-то уж точно ничего не замечу, меня так колотит от любви, что я вовсе ослепла, ничего кругом не вижу, где уж тут разглядеть пятна на солнце? Впрочем, если и он в таком же градусе, то можно не волноваться. Главное – выспаться, но как заснуть в таком состоянии? Взять у папы снотворное? А если я буду завтра как вареная рыба? В результате от всех этих мыслей я заснула как убитая.

Утром, свежая как огурчик, я понеслась по делам, а их конечно же скопилась чертова уйма. Но, разумеется, я все успела и в шесть часов примчалась домой, уже едва держась на ногах. Сразу плюхнулась в теплую ванну с бадузаном и четверть часа лежала, закрыв глаза. Потом вымыла голову, намазалась разными кремами. Короче говоря, без четверти восемь я была готова – одета, намазана, причесана. И жутко себе понравилась. Даже мама, обычно почитавшая своим долгом обнаружить какой-нибудь изъян в моей внешности, изумленно проговорила:

– Да ты сегодня просто красавица!

Ой, спасибо тебе, мамочка, что не испортила мне настроения. Когда же надо выйти? Без пяти – рано. Без двух – в самый раз. А вдруг лифт застрянет? Побегу лучше пешком с восьмого этажа, по крайней мере можно выйти чуточку раньше.

Когда я выскочила в переулок, уже совсем пустынный в этот час, я сразу заметила его. Он ждал у магазина, повернувшись спиной ко мне. Почему-то на нем был мохеровый свитер, хотя погода стояла теплая. Мне хотелось тут же его окликнуть, но я боялась, что голос сорвется, и, держа себя в руках, чтобы не побежать, я медленно пошла к нему. Он обернулся, увидел меня и, кажется, тоже едва не побежал. Так мы шли навстречу друг другу и наконец схватились за руки.

– Кира, какая ты красивая, ты еще похорошела, – хриплым голосом проговорил он. А я вообще язык проглотила. – Куда же мы пойдем?

– А… Да… Это тут, через сквер.

Он взял меня под руку, и мы пошли «как по облаку», точнее не скажешь.

А после этой ночи все кончилось. Он исчез. Я ничего не понимала – столько было слов, клятв, заверений и… ничего. Мне он оставил только свой рабочий телефон, но занятия в институте еще не начались, и звонить туда было бесполезно. Воли с Лерой не было в Москве. Вот тут я поняла, что значит умирать от любви. Я думала только о нем. У меня все валилось из рук. Больше всего мне хотелось стоять в очереди – стоишь себе и думаешь о нем, не обращая внимания ни на что вокруг. Живя на Колхозной площади, я встала в очередь за арбузом на Арбате. Москвичи поймут нелепость такого поступка. Волочь тяжеленный арбуз с Арбата – глупее не придумаешь, когда эти арбузы продаются на каждом углу. Но очередь была такая длинная, в самый раз для моего настроения.

Он позвонил недели через три, когда я совсем отчаялась, опять наговорил кучу слов, объяснил, что был болен, ослаб и не хочет встречаться со мной, пока не наберется сил. Я опять ждала, изнемогая, он снова звонил, потом пропадал, опять звонил, объяснялся в любви, всякий раз находя веские причины, чтобы отложить встречу. А на меня тем временем посыпались беды, одна за другой. Слег с микроинфарктом отец, я выхаживала его дома, а потом слегла и уже не встала мама. Я крутилась как белка в колесе и в довершение всего обнаружила, что беременна. Первой моей мыслью было сделать аборт. Немедленно. Куда мне сейчас еще ребенок? Папа, правда, уже пошел на поправку, но маме день ото дня делалось все хуже. Она уже не вставала с постели. Кто знает на собственном опыте, что такое лежачая больная, тот меня поймет. Но это еще полбеды – у моей мамы, умной, острой, блестящей женщины, вдруг развилось старческое слабоумие, хотя она была вовсе не так стара. «Результат черепной травмы», – сказали врачи. Куда уж тут ребенка рожать? Но, как ни странно, моя безнадежная любовь помогала мне справляться со всеми трудностями – они попросту не доходили до моего сознания или разве что по касательной задевали его. Вероятно, это было сродни эгоцентризму тяжелобольного человека. А может, просто инстинкт самосохранения срабатывал?